вас уволили, как не справившегося с работой! Но теперь, когда вы получили урок… Считаете вы, что могли бы взять на себя преподавание практической гигиены в университете Эдтута?
Готлиб от негодования забыл английский язык, и так как все его ругательства были произнесены сухим трескучим голосом на немецком студенческом жаргоне, сцена показалась в общем очень потешной зубоскалу-бухгалтеру и стенографисткам. Выйдя на улицу, Макс Готлиб тихо побрел, сам не зная куда, и в глазах его дрожали старческие слезы.
13
В медицинском мире никто искренней Готлиба не возмущался торгашеством некоторых крупных фармацевтических фирм, в особенности питтсбургской фирмы Досон Т.Ханзикер и К
Письмо ушло. Готлиб сидел в кресле и думал вслух. Он был явно не совсем в своем уме:
— Образование! Величайший в мире гимнастический зал! Нельзя доверить ответственный пост… Не могу я больше преподавать. Но Ханзикер посмеется надо мною. Я сказал о нем правду, и мне придется… Боже мой, что же мне делать?
В это тихое исступление, когда дочери пугливо поглядывали в дверь на отца, плавной поступью вошла надежда.
Зазвонил телефон. Готлиб не ответил. На третий раздраженный звонок он снял трубку и пробурчал:
— Да, да, в чем дело?
Гнусавый и безучастный голос:
— Это М.Ц.Готлиб?
— Доктор Готлиб!
— Ага! Как видно, это оно и есть. Не отходите. Вас вызывают по междугородному.
Затем раздалось:
— Профессор Готлиб? Говорит Досон Ханзикер. Из Питтсбурга. Милый друг, мы с великой радостью примем вас в свои ряды…
— Да… Но я…
— Вы, кажется, критиковали фармацевтические фирмы — о, мы очень внимательно читаем вырезки! — но мы убеждены, что, когда вы явитесь к нам и лучше поймете дух нашей старинной фирмы, вы станете ее поклонником. Кстати, надеюсь, я не вторгся не во-время?
Так, с расстояния в несколько сот миль, из сине-золотой гостиной своей виллы в Севикли, Ханзикер говорил Максу Готлибу, сидевшему в залатанном кресле, и Готлиб проскрипел с отчаянным усилием соблюсти достоинство:
— Нет, ничефо.
— Отлично. Мы с радостью предложим вам, для начала, пять тысяч долларов, и мы не возражаем насчет половинного дня. Мы вам предоставим помещение, технические силы и материалы — все, что вам понадобится, а вы идите своим путем, не считаясь с нами, и разрабатывайте те вопросы, какие полагаете важными. Единственное наше требование: если вы найдете какую-нибудь сыворотку, которая представит действительно мировую ценность, мы оставляем за собою право изготовлять ее, а если это причинит нам убытки — несущественно. Мы не прочь честно заработать, где можно, но главная наша цель — служение человечеству. Конечно, если сыворотка окажется доходной, мы будем только рады предоставить вам щедрый процент. Теперь насчет практических деталей…
Готлиб при тихой и глубокой ненависти к религиозным обрядам имел одну привычку, которая сильно отдавала обрядностью.
Он часто становился на колени подле своей кровати и предавался свободному течению мысли. Это было очень похоже на молитву, хотя, конечно, он при этом не призывал и не чувствовал присутствия никакого высшего существа, помимо Макса Готлиба. В эту ночь, когда он стоял на коленях и морщины на его изнуренном лице казались мягче, он думал: «Я был ослом, ругая коммерсантов! Взять этого купца — у него есть почва под ногами. Последний приказчик — и тот ценнее, чем запуганный профессор! Толковые лаборанты. Свобода! Не надо учить кретинов! Du Heiliger![37]
Но контракта с Досон Ханзикером у него не было.
Досон Ханзикер и К
В своей чикагской клинике некий доктор Раунсфилд торжествовал:
— Вот к чему приходят эти сверх-умники. Простите, если кажется, что я злорадствую.
В лабораториях Эрлиха и Ру, Борде и сэра Дэвида Брюса сокрушенно вздыхали:
— Как мог старый Макс перейти в лагерь этих торговцев пилюлями? Почему не пришел он к нам? Что ж, раз он не захотел… Voila[38]. Он умер.
В поселке Уитсильвания, в Северной Дакоте, молодой врач с возмущением изливался перед женой:
— Чтобы он… именно он… Никогда бы я не поверил! Макс Готлиб изменил и пошел к этим мошенникам!
— Ну и что же! — сказала его жена. — Если он связался с деловым миром, значит имел на то причины. Я тебе уже сказала раз: для него я ушла бы от…
— Что ж! — вздохнул муж. — Не будем осуждать. Я очень многому научился у Готлиба, и я ему благодарен… Ах, Леора, так ужасно, что именно он оступился!
А Макс Готлиб с тремя своими детьми и бледной, еле двигающейся женой прибыл на станцию Питтсбург, волоча обшарпанную корзину, эмигрантский тюк и купленный на Бонд-стрит[39] чемодан. Из поезда он глядел на горделивые утесы, на дымный блеск реки, и сердце его молодело. Вот где пламенная предприимчивость — не плоская земля и плоские умы Уиннемака. У входа на вокзал каждое замызганное такси как будто сияло ему навстречу, и он пошел вперед победителем.
В большом доме, принадлежавшем Досон Ханзикеру и К
В огромной столовой для персонала Готлибу представили чуть не сотню дельных молодых химиков и биологов, которые встретили его почтительно. Они ему понравились. Пусть они говорили слишком много о деньгах — почем должна продаваться новая хинная настойка и скоро ли им повысят жалованье, — зато они были свободны от напускной важности университетских преподавателей. В свои студенческие годы юный Макс умел весело смеяться, и теперь в бурных спорах к нему возвратился смех.
Жена его как будто поправлялась; дочь Мириам нашла превосходного учителя музыки; сын Роберт поступил с осени в колледж; жили они в просторном, хоть и ветхом доме; отрадно было освободиться от нудной, из году в год повторяемой неизбежной рутины преподавания; никогда в жизни Готлибу так хорошо не работалось. Он не ведал ни о чем, что творилось за стенами его лаборатории, только изредка ходил в театр или на концерт.
Прошло шесть месяцев, пока он осознал, что его молодых помощников задевает то, что сам он считал шутливыми выпадами против их меркантилизма. Им надоело его вечное рвение к математической
