— Ты хочешь получить этот танец? Он, разумеется, за тобой.
Она глядела ему прямо в лицо; она совершенно не владела искусством Маделины сообразовываться в своем поведении с наблюдателями. Через всю напряженную вечность антракта, пока Мартин хмурился, она болтала о паркете, о размерах зала, о своих «шикарных партнерах». Как только грянул снова оркестр, Мартин протянул к ней руки.
— Нет, — сказала она, — мне нужно с тобой поговорить.
Она увела его в угол и напустилась на него:
— Рыжик, в последний раз я терплю, чтобы ты глядел на меня ревнивыми глазами. О, я знаю. Слушай! Если нам оставаться вместе — а так тому и быть, — я буду танцевать со всеми, с кем только вздумаю, и буду с ними дурачиться, сколько вздумаю. Званые обеды и всякая такая штука — на них мне придется скучать. Я не найду, о чем говорить! Но танцы я люблю, и я намерена вести себя в точности так, как мне захочется, и будь у тебя хоть капля мозгов в голове, ты бы знал, что мне наплевать на всех, кроме тебя. Я твоя. Бесповоротно! Какие бы ты ни делал глупости… а ты, вероятно, наделаешь их в жизни пропасть. Так что, если на тебя еще раз найдет охота меня приревновать, отойди в сторонку и прочухайся. Тебе не стыдно?
— Я вовсе не ревновал… Впрочем, нет, ревновал. Ох, это выше моих сил! Я так тебя люблю! Хороша была б моя любовь, если б я никогда тебя не ревновал!
— Отлично. Ревнуй, но держи свою ревность про себя. А теперь идем танцевать.
Он был ее рабом.
В Уиннемакском университете считалось безнравственным танцевать после двенадцати, и гости в этот час повалили толпой в кафе «Империаль». Обычно оно закрывалось в восемь, но сегодня было открыто до часу ночи и кипело соблазнительным, чуть что не разнузданным весельем. Пфафф Толстяк отплясывал джигу, другой остроумный студент, с салфеткою через руку, изображал официанта, а одна девица (впрочем, навлекшая на себя сильное неодобрение) курила папиросу.
В дверях кафе Мартина и Леору поджидал Клиф Клосон. Он был в своем всегдашнем лоснящемся сером костюме и синей фланелевой рубашке.
Клиф полагал себя авторитетом, которому Мартин должен представлять на суд всех своих друзей. С Леорой он еще не познакомился. Мартин сознался ему в своей двойной помолвке; объяснил, что Леора бесспорно самая милая девушка на свете; но так как он предварительно уже исчерпал все хвалебные эпитеты и все терпение Клифа на славословия Маделине, Клиф его не слушал и приготовился возненавидеть Леору, как новую морализирующую обольстительницу.
Теперь он смерил ее покровительственно-враждебным взглядом. За ее спиною он прокаркал:
— Мила, ничего не скажешь, — просто придраться не к чему!
Когда же они принесли себе из буфета бутербродов, кофе и трехслойный торт, Клиф затарахтел:
— Тэк-с. Весьма великодушно со стороны таких, как вы, щеголей во фраках, не гнушаться моим обществом среди всей этой фешенебельности и этих туалетов. Эх, гнусная получилась штука, что я лишился изысканного наслаждения провести вечер с Ангелом Дьюером и прочей высокой компанией и проиграл до полночи в низменный покер, в котором Папаша ловко выудил круглую сумму в шесть долларов десять центов у банды бездельников и йеху[25]. Ну-с, Леори, полагаю, вы с Мартикинсом уже продебатировали все вопросы о теннисе и… гм… Монте-Карло и так далее.
Леора обладала безграничной способностью принимать людей такими, какие они есть. Покуда Клиф ждал, прищурив глаза, она спокойно обследовала бутерброд с курицей и промычала:
— Угу!
— Молодчага! Я думал, вы, как Март, станете меня отчитывать: «Если ты невежа, то отсюда еще не следует, что этим нужно хвастаться», и прочая, и прочая.
Клиф превратился в благодушного и необычайно (для него) спокойного товарища… Бывший батрак, бывший агент по распространению книг, бывший механик, он имел так мало денег и такое нестерпимое стремление блистать, что с горя гордился своею бедностью и задиристостью. Но Леора, сумевшая, как видно, разглядеть его под этой маской бахвальства, полюбилась ему так же быстро, как Мартину, и они совсем развеселились. Мартин проникся благоволением ко всему человечеству, включая Ангуса Дьюера, сидевшего за угловым столом с деканом Сильвой и его блистательными дамами. Сам не зная зачем, Мартин вскочил и зашагал через все кафе. Протянув руку, он провозгласил:
— Ангус, старина, хочу тебя поздравить с принятием в Сигму Кси. Это здорово!
Дьюер смотрел на протянутую руку, как на орудие, которое он видел и раньше, но назначения которого не мог припомнить. Он взял ее и осторожно пожал. Он не отвернулся; он был хуже, чем груб, всем своим видом он выражал терпеливую снисходительность.
— Ну, желаю удачи, — сказал нетвердо Мартин. Пыл его сразу простыл.
— Ты очень любезен. Благодарю.
Мартин воротился к Леоре и Клифу рассказать им о происшедшем, как о мировой трагедии. Они согласились, что Ангус Дьюер заслуживает пули. Дьюер между тем прошел мимо, следом за компанией декана Сильвы, и кивнул Мартину, который в ответ только прищурил глаза. Он чувствовал себя благородным и сразу повзрослевшим.
Прощаясь, Клиф задержал Леорину руку и проговорил:
— Солнышко мое, я очень ценю Мартина, но одно время я боялся, что старик свяжется с… разными особами, которые превратят его в светского лоботряса. Я сам лоботряс. Я смыслю в медицине меньше, чем профессор Робертшо. Но в этом младенце еще осталась капля совести, и я так чертовски рад, что он подыскал себе стоящую девушку, и… Эх, видите, как у меня нескладно получается! Но позвольте сказать вам одно: надеюсь, вы не обидитесь, если дядя Клиф объявит вам, что вы ему, ей-богу, нравитесь.
Было около четырех, когда Мартин, проводив Леору, пришел домой и завалился на кровать. Спать он не мог. Заносчивость Ангуса Дьюера возмущала, как оскорбление ему, Эроусмиту, и как косвенное оскорбление Леоре, но его мальчишеская ярость перешла в угрюмую тревогу. Что, если Дьюеру, при всем его снобизме и поверхностности, отпущено нечто такое, чего он, Эроусмит, лишен? И Клиф с его нудным юмором, с разговором в стиле фермера из водевиля, с его готовностью видеть в хороших манерах одно позерство, — не слишком ли он легко смотрит на жизнь? И не ясно ли, что Дьюер умеет зато владеть и управлять своим маленьким упрямым мозгом? Не существует ли техника манер, как существует техника эксперимента?.. Готлибовская гибкая техника профессионала в противовес неловким пухлым рукам Айры Хинкли… Или все эти вопросы — уже измена, уступка пошлому образу мыслей самого Дьюера?
Он так устал, что перед его закрытыми веками сверкали огненные искры. В памяти проносились все фразы, сказанные или слышанные им в эту ночь, пока не закружил его мятущееся тело вихрь лихорадочных голосов.
Когда Мартин плелся на другой день по медицинскому городку, он неожиданно натолкнулся на Ангуса и почувствовал себя виноватым и смущенным, как бывает, когда встретишься с человеком, который занял у тебя деньги и вряд ли собирается вернуть их. Он по привычке начал было: «Алло!», но осекся на полухрипе, насупился и пошел, спотыкаясь, дальше.
— А, Март! — окликнул его Ангус. Он был убийственно спокоен. — Помнится, ты вчера говорил мне что- то? У меня, когда я выходил, осталось впечатление, что у тебя обиженный вид. И я подумал, не показалось ли тебе, что я был груб с тобою? Если это так, извини, дело в том, что у меня отчаянно болела голова. Слушай. Я достал четыре билета на «Что кому нравится», в Зените, на пятницу вечером: оригинальная нью-йоркская постановка! Хочешь посмотреть? Я заметил, ты был на танцах с прехорошенькой девушкой. Может быть, она захочет пойти с нами и прихватить еще какую-нибудь подругу?
— Ладно… гм… я позвоню ей… Очень мило с твоей стороны…
Только в задумчивые сумерки, когда Леора согласилась и обещала привести с собою сестру- практикантку по имени Нелли Байерс, Мартина взяло сомнение:
«А вправду ли болела у него вчера голова?»
«А как он получил билеты? Кто-нибудь подарил?»
«А почему он не пригласил четвертой дочку папаши Сильвы? Он, чего доброго, принял Леору за какую- нибудь девку, которую я подобрал на улице?»
«Понятно, он никогда ни с кем по-настоящему не ссорится — хочет быть со всеми нами в дружбе, чтоб мы со временем посылали к нему больных на операции, когда мы будем прозябать в провинции, а он
