ребенка, думаю, мне приятно будет завести. Но ты понимаешь, это усложняет вопрос. Лично мне будет жаль, если ты уйдешь из института, который дает тебе солидное положение в обществе, и станешь работать где-то на задворках. Дорогой мой, я ведь не обижала тебя, правда? Ты знаешь, я тебя искренне люблю! Я не хочу, чтобы ты меня покидал, а ты меня покинешь, если забьешься в эту противную вермонтскую берлогу.

— Нельзя ли нам снять там поблизости домик и проводить в нем несколько месяцев в году?

— М… может быть. Но лучше подождать, пока неприятное дело произведения на свет Дорогого Младенца не будет уже позади. Тогда подумаем.

Мартин не уволился. А Джойс если и думала о подыскании дома поблизости от «Скворечника», то не настолько серьезно, чтобы что-то предпринять.

С уходом Терри Уикета Мартин вернулся к фагу. Он неправильно начал, и работа шла у него так скверно, как никогда в его жизни. Он утратил свой бешеный пыл и ясность духа. Он слишком чувствовал пытку возведенного в профессию светского образа жизни и никак не мог постичь этого таинства — званого обеда: через силу развлекать людей, которые вам не милы и не интересны.

Пока он мог отводить душу в разговорах с Терри, Мартина не слишком раздражали хорошо одетые ничтожества, и одно время он даже увлекался азартной игрой — добиваться, чтоб Избранное Общество приняло его в свою среду. Но теперь разум его возмутился.

Как он запутался в своей жизни, показал ему Клиф Клосон.

По приезде в Нью-Йорк Мартин на первых порах разыскивал Клифа — буйного Клифа, который был ему утешением среди Ангусов Дьюеров и Эрвингов Уотерсов на медицинском факультете. Но Клифа не оказалось ни в автомобильном агентстве, в котором он служил когда-то, ни в других автомобильных предприятиях. Мартин не виделся с ним четырнадцать лет.

И вдруг ему приносят в его лабораторию у Мак-Герка черно-красную визитную карточку:

— Клиф! Добрый старый Клиф! Лучший друг, какой только может быть у человека! Как он тогда дал мне денег в долг на поездку к Леоре! Старый Клиф! Черт возьми! Мне очень нужен кто-нибудь, вроде него… теперь… когда Терри нет и я окружен этой светской сворой! — возрадовался Мартин.

Он кинулся в приемную — и обмер, впившись глазами в человека, который громогласно говорил молоденькой регистраторше:

— Ну, сестрица, вы, ученые пташки, всех, можно сказать, перешибли! Я нигде не видывал более шикозной обстановки, чем тут у вас, — разве что в жульнических акционерных конторах, и нигде не встречал такой пикантной милашки! Как вы насчет тихого обеда тет-а-тет, как-нибудь вечерком? Полагаю, я теперь часто буду иметь с вами parlez-vous — мы с доком Эроусмитом большие друзья. Я и сам док — честное слово! — Костолом первый сорт — был на медицинском факультете, все как полагается. А! вот и ты, разбойник!

Мартин не подумал о переменах, происшедших за четырнадцать лет. Он был удручен.

Клиф Клосон к сорока годам раздобрел. Лицо его, тускло одутловатое, было потно; голос звучал сипло; немыслимый клетчатый костюм плотно обтягивал грузные плечи и толстомясые ляжки.

Колотя Мартина по спине, он рычал:

— Та-та-та-та! Старый Март! Сукин ты кот! Сукин кот! Ах ты пройдоха! Мешок с костями! Разрази меня гром, если ты смотришь хоть на день старше, чем в последний раз, когда я видел тебя в Зените!

От Мартина не ускользнула задорная искорка в глазах всегда такой скромной регистраторши. Он сказал:

— Ну, ну! Молодец, что зашел, — и поспешил увести Клифа подальше от публики, в свой личный кабинет.

— Ты выглядишь отлично, — солгал он, когда очутился с Клифом в безопасности. — Где ты пропадал? Мы с Леорой, как приехали в Нью-Йорк, из кожи лезли, чтоб тебя найти. Да… Ты знаешь… о ней?

— Да, я читал о ее кончине. Не повезло. И о твоей роскошной работе в Вест-Индии… или где это было? Ты теперь, полагаю, большой человек — многославный гонитель чумы, и всякое такое, всемирно знам- менитый ученый муж. Забыл небось старых друзей.

— Вздор! Мне… Я очень рад тебя видеть.

— Ну, хорошо. А я рад отметить, что у тебя не сделалось капитус энларгатус, Март. Черт подери, говорю я, бывало, самому себе: если я нагряну и Март отворотит от меня нос, я ему выложу правду, всю как есть — на закуску после сладких комплиментов от светских дамочек. Рад, что ты не потерял головы. Собирался я написать тебе из Бьютта — я там продавал дутые нефтяные акции, а сейчас смотался, чтоб избавить ревизоров от труда просматривать мои книги. «Ну, — думаю я иной раз, — сяду и накатаю мозгляку письмо, польщу его честолюбию и сообщу, в каком я восторге от его расчудесной работы». Но, ты знаешь, время как-то идет и идет. Ну так! Эксцелентус! Теперь мы можем видеться вволю, я тут с одним субъектом затеваю в Нью-Йорке дельце по продаже акций. Здорово зашибем, старина! Я тебя вытащу на этих днях и покажу, что значит настоящая жратва. Ну, ладно. Расскажи-ка, что ты делал с тех пор, как вернулся из Вест-Индии. Верно, примеряешься, как половчее пройти в хозяева, в президенты или, как оно тут зовется, сего многославного институтуса?

— Нет, я… гм… быть директором меня не соблазняет. Предпочитаю держаться своей лаборатории. Я… Тебе, может быть, любопытно послушать о моей работе с фагом?

Радуясь, что нашел, о чем говорить, Мартин обрисовал в общих чертах свои опыты.

Клиф хлопнул себя по лбу пухлой рукой и провозгласил:

— Погоди! У меня идея! Хоть завтра вступай к нам в долю. Как я понимаю, — почтенная старая курица, миссис Публика, уже немного наслышана об этом бак… как его бишь? — бактериофаге. Так вот, помнишь ты старого плута, Бенони Кара, которого я представил на медицинском банкете как великого фармаколога? Мы с ним вчера кутнули вдвоем. Он открыл санаторий на Лонг-Айленде — для отвода глаз: на деле он форменный бутлеггер; держит там у себя богатых лоботрясов и поит их всем, чего они пожелают, по рецепту врача, вполне законно, не подкопаешься! Устраивает им шикарные вечеринки, с дамочками, все как следует! Когда у дяди Клифа делается острый приступ тедиум бутылис, он едет поправляться в санаторий Кара. Теперь, прошу внимания! Кар, или кто-нибудь другой, провозглашает новый способ лечения — скажем, фаготерапию… О, дядя Клиф мастер изобретать названия, на которые доллары клюют, как рыба на живца! Пациенты сидят в паровой бане и глотают таблетки фага — на деле можно подмешать немного стрихнину, чтоб-сердце прыгало повеселей! Последнее слово науки! Пахнет миллионом! Что скажешь?

Мартину чуть не сделалось дурно.

— Боюсь, я выскажусь против.

— Почему?

— Потому что я… По совести, Клиф, если ты сам не понимаешь, я не знаю, как мне объяснить тебе, что значит истинная наука. Да, истинная наука. Так называл это Готлиб. Я ученый (или, по меньшей мере, считаю себя ученым), и я не могу… Ну… я не могу связаться с такого рода делом…

— Ах ты, глупая вошь! Думаешь, я не учел «истинную науку»? Черт возьми! Я и сам попотел в анатомичке! Глупая ты медуза, у меня и в мыслях не было связывать с этим твое имя! Ты будешь стоять в стороне, снабжать нас таблетками и создавать широкую рекламу для фага вообще, чтобы денежный народ шел на удочку, — а черную работу проведут без тебя.

— Однако… Надеюсь, ты шутишь, Клиф? Но если бы ты не шутил, я ответил бы вот что: доведись мне узнать, что кто-нибудь затеял подобную штуку, я бы отдал его под суд, кто б он ни был!

— Ну-ну! Раз ты так на это смотришь…

Клиф поглядел на Мартина поверх жировых подушек под глазами. В голосе его звучало подозрение:

— Ты, пожалуй, прав, что не подпускаешь других примазаться к твоей находке. Ладно, Март. Мне пора. Только я скажу тебе, что ты мог бы сделать, если это не заденет опять твоей чувствительной совести: ты мог бы пригласить старого Клифа к себе домой на обед, познакомить его с твоею новой женушкой, о которой он читал в газетах в светской хронике. Мог бы, знаешь ли, вспомнить, старый жох, что были времена, когда