После смерти Леоры он только раз заехал к Твифордам забрать свои вещи и не увиделся с Джойс Ленион. Он ее ненавидел. Он клялся, что не ее присутствие помешало ему вернуться к Леоре раньше, но оставалось сознание, что в те часы, когда он болтал с Джойс, Леора умирала.
«Гнусный проныра, туда же лезешь в светское общество! Слава богу, ее ты больше не увидишь».
Он сидел на краю койки, в тесной и душной комнате, нечесаный, с красными прожилками в глазах. Приблудный котенок, которого он почитал своим единственным другом, спал на его подушке. На стук в дверь Мартин пробормотал: «Не могу я сейчас говорить со Стоксом. Пусть сам ведет свои опыты. Мне опыты осточертели».
И крикнул угрюмо:
— Войдите!
На пороге стояла Джойс Ленион, свежая, холеная, уверенная.
— Что вам нужно? — рявкнул он.
Она посмотрела на него, закрыла дверь; молча навела порядок на столе, заваленном едой, бумагами, инструментами. Сманила негодующего котенка на коврик, взбила подушку и села рядом с Мартином на неопрятную кровать. Потом начала:
— Не сердитесь. Я знаю, что случилось. Сесил поехал на час в город, и я хотела выразить… Вас не утешит немного сознание, что мы любим вас? Вы разрешите мне предложить вам дружбу?
— Мне не надо ничьей дружбы. У меня нет друзей.
Он сидел безмолвный, не чувствуя ее ладони на своей руке. Но, когда она ушла, в нем снова затеплилось мужество.
Он не решался отказаться от виски, дававшего все же поддержку, и не видел, как теперь прекратить прививание фага каждому, кто приходил и просил о прививке, но и впрыскивание и приготовление фага он переложил на других, а сам вернулся к строжайшему наблюдению за своим сент-свитинским опытом… который был теперь сильно испорчен, потому что непривитая часть населения ходила на прививку в Блекуотер.
Он не виделся с Джойс. Жил в богадельне. Но вечерами теперь бывал по большей части трезв.
Проповедь истребления крыс распространилась по всему острову; все — от пятилетнего карапуза до хромой бабки — вышли избивать крыс и земляных белок. Из-за фага ли, из-за борьбы ли с крысами, или волей провидения эпидемия затихла, и через шесть месяцев после приезда Мартина, когда палил зноем вест-индский май и надвигалась полоса штормов, чума почти исчезла, и карантин был снят.
Сент-Губерт в своих кухнях и лавках почувствовал себя вне опасности, и среди буйной весны остров радовался, как больной, когда его впервые отпустила боль, радуется просто тому, что жив и ничто его не тревожит; что можно на открытых рынках шумно, с руганью торговаться; что любовники могут бродить по улицам, ничего вокруг не замечая; что лодыри могут рассказывать истории, попивая неторопливо свизл в «Ледяном Доме»; что старики могут сидеть, поджавши ноги, и чесать языки под сенью манговых деревьев; что добрые христиане могут собираться и петь гимны господу, — все это не было больше обыденным и глупым, но стало райским блаженством.
Отплытие первого парохода превратилось в празднество. Белые и черные, индусы, и китайцы, и караибы толпились на пристани, крича, размахивая шарфами, стараясь не разрыдаться при слабом писке того, что осталось от блекуотерского премированного духового оркестра; и когда пароход — «Сент-Айа», Мак-Герковской пароходной компании — отвалил и капитан, стоя очень прямо на своем мостике, лихо отдал честь, хотя сквозь навернувшиеся слезы он не видел гавани, — все почувствовали, что они уже не сидящие под замком прокаженные, но жители вольного мира.
С этим пароходом уезжала Джойс Ленион. Мартин простился с нею на пристани.
Почти одного с ним роста, она крепкой рукой пожала ему руку, взглянула на него без смущенья и радостно сказала:
— Итак, вы уцелели? Я тоже. Оба мы, пойманные в этот капкан, были сумасшедшими. Не думаю, чтоб я вам помогла, но я старалась помочь. Видите ли, меня никогда не учили понимать действительную жизнь. Вы меня научили. Прощайте.
— Вы разрешите мне навестить вас в Нью-Йорке?
— Если вам в самом деле захочется.
Она уехала, но никогда она не была так близко, как в тоскливый час, когда пароход пропал за серебряной чертой горизонта. Но пришла ночь, и он бежал, охваченный ужасом, в Пенритскую Хижину и припал щекой к сырой земле над той Леорой, с которой ему никогда не приходилось приспосабливаться и объясняться, у которой никогда не нужно было спрашивать: «Вы разрешите мне вас навестить?»
Но Леора лежала в последней своей постели холодная, без улыбки и не ответила ему, не утешила.
Мартин должен был до отъезда собрать записи по эксперименту с фагом, прибавить наблюдения Стокса и Твифорда к своим собственным первым точным цифрам.
Как человек, даровавший фаг десятку тысяч напуганных островитян, он сделался важной особой. «Блекуотер-Гардиан» в первом после снятии карантина выпуске назвал его «спасителем наших жизней». Он стал народным героем. Если Сонделиус помог им очиститься от погани, разве не был Сонделиус адъютантом при нем? А если была тут десница божья, как утверждает многодумный негр, сменивший Айру Хинкли в часовнях Братства Просвещения, то разве не был послан к ним чужеземец самим господом?
Правда, занудливый доктор шотландец, усердно, но незаметно работавший во время эпидемии, указывал, что известно немало случаев, когда чума прекращалась и без фага, но его никто не слушал.
Когда Мартин заканчивал разбор своих записей, пришло письмо из Мак-Герковского института за подписью Риплтона Холаберда.
Холаберд писал, что Готлиб «сильно сдал», сложил с себя руководство институтом, приостановил свою собственную научную работу и ныне сидит дома — удалился на покой. Сам Холаберд был назначен исполняющим должность директора и в качестве такового заливался:
— Отчеты о вашей работе в письмах от агентов Мак-Герка (поскольку эти письма пропускались карантинными властями), куда шире, чем ваш собственный скромный отчет, оповещают нас о вашем поистине сенсационном успехе. Вы сделали то, что немногим из наших современников под силу совершить: путем широкой экспериментальной проверки установили действенность противочумного бактериофага и спасли большую часть несчастного населения. Совет Попечителей и я — мы должным образом ценим те лавры, которые вы прибавили и прибавите еще, когда отчет ваш будет напечатан, к славе Мак-Герковского института, и теперь, поскольку ваш номинальный патрон, доктор Готлиб, по-видимому, несколько месяцев не сможет сотрудничать у нас, мы полагаем организовать новый самостоятельный отдел с вами во главе.
— Установил действенность… чушь! Я провел проверку едва наполовину, — вздохнул Мартин. Потом подумал: «Новый отдел! Я и тут слишком много командовал. Надоела мне власть. Я хочу вернуться в свою лабораторию и опять все начать сначала».
Ему пришло на ум, что он, вероятно, будет получать десять тысяч в год… Леора так радовалась бы, задавая небольшие экстравагантные обеды.
Хоть он и раньше видел, как ослаб за последнее время Готлиб, все же Мартина больно поразило известие о его нездоровье, настолько серьезном, что он на несколько месяцев был вынужден оставить научную работу.
Мартин забывал свои личные горести, когда думал о том, что, отступившись от своего опыта, разыгрывая спасителя, он изменил Готлибу и всему, что Готлиб в своем лице представляет. Вернувшись в Нью-Йорк, он должен будет прийти к старику и сознаться — под взглядом его глубоких строгих глаз, — что не получил полного доказательства действенности фага.
Если бы он мог хотя бы прибежать к Леоре со своими десятью тысячами в год…
Он покинул Сент-Губерт через три недели после Джойс Ленион.
Накануне его отъезда в его и Стокса честь был устроен банкет под председательством сэра Роберта Фэрлемба. В то время как сэр Роберт выпаливал щедрые комплименты, и Келлет пробовал что-то объяснить, и все, стоя, пили за здоровье своего спасителя сразу после тоста за короля, Мартин сидел одинокий, думая о том, что завтра он оставит этих доверчивых людей, чтобы держать ответ перед Готлибом, перед Терри Уикетом.
Чем громче славили его, тем упорней он думал о неведомых строгих ученых в далеких лабораториях —
