сердцу.

Но отец Гарсиа продолжает сотрясаться от кашля, судорожно ловя ртом воздух, и лицо у него мокрое от соплей, слюны и слез. Дикарка вытирает ему лоб подолом юбки, Анхелика Мерседес пытается заставить его выпить воды, и Литума бледнеет — он извиняется перед ним, отец, — кричит — чего же еще от него хотят — и в ужасе ломает руки, — он не хотел свести его в могилу, будь проклята его злосчастная судьба.

— Не пугайся, — говорит доктор Севальос. — Это его астма душит, и песок попал в глотку. Сейчас пройдет.

Но Литума уже не в силах совладать с собой. В голосе его слышатся слезы — отец оскорблял его и сам же расстроился, — губы подергиваются — а когда человек в таком горе, у него нервы на взводе, — и кажется, он вот-вот разразится рыданиями. Братья Леон обнимают его — ну, ну, братец, не надо так, они его понимают, а он бьет себя в грудь — ему пришлось раздеть арфиста, обмыть его, опять одеть, кто это выдержит, он тоже не железный. И они — успокойся, братец, возьми себя в руки, но он — не могу, будь я проклят, не могу, и, рухнув на табуретку, закрывает лицо руками. Отец Гарсиа перестал кашлять, и, хотя он еще тяжело дышит, лицо его проясняется. Стоя возле него на коленях, Дикарка — отцу уже лучше? — и он кивает и ворчит — что она распутница, это еще куда ни шло, несчастная, но надо быть дурой, чтобы содержать бездельника, убийцу, надо быть круглой дурой, чтобы ради него губить свою душу, а она -да, дорогой отец, только пусть он не сердится, пусть успокоится, что было, то прошло.

— Не кипятись, пусть ругает тебя, братец, если это его успокаивает, — говорит Обезьяна.

— Ладно, пусть, я стерплю, — бормочет Литума. — Пусть я буду бездельником, убийцей, пусть обзывает меня как хочет.

— Замолчи, шакал, — нехотя, как бы для проформы ворчит заметно поостывший отец Гарсиа, и по толпе мангачей, теснящихся в дверях и вокруг чичерии, прокатывается смех. — Тихо, шакал.

— Я молчу, — ревет Литума. — Но не оскорбляйте меня больше, я мужчина, и мне это не по нраву, замолчите и вы, отец Гарсиа. Скажите ему, чтобы он перестал, доктор Севальос.

— Хватит, отец, — говорит Анхелика Мерседес. — Не говорите грубостей, вам это не к лицу, не надо так выходить из себя. Хотите еще чашечку кофе?

Отец Гарсиа вытаскивает из кармана желтый носовой платок — ладно, принеси еще чашечку — и громко сморкается. Доктор Севальос прилизывает брови и досадливым жестом вытирает слюну с лацкана пиджака. Дикарка откидывает со лба отца Гарсиа седые пряди, приглаживает ему волосы на висках, и он терпеливо, хоть и насупившись, предоставляет ей приводить в порядок его незамысловатую прическу.

— Мой двоюродный брат просит у вас прощения, отец Гарсиа, — говорит Обезьяна. — Он очень сожалеет о том, что произошло.

— Пусть попросит прощения у Бога и перестанет жить за счет женщин, — беззлобно ворчит отец Гарсиа, окончательно успокоившись. — И вы тоже просите прощения у Бога, бездельники. А ты содержишь и этих двух шалопаев?

— Да, отец, — говорит Дикарка, и на улице раздается новый взрыв смеха.

Доктор Севальос с интересом слушает — видно, его забавляет этот разговор.

— Нельзя сказать, что тебе не хватает откровенности, — бормочет отец Гарсиа, вычищая платком нос. — Ну и идиотка же ты, просто законченная идиотка,

— Я часто сама говорю себе то же самое, отец, — признается Дикарка, разглаживая морщины на лбу отца Гарсиа. — И не думайте, я и им в лицо это говорю.

Анхелика Мерседес приносит еще чашечку кофе, Дикарка возвращается на свое место за столиком братьев Леон, а зеваки начинают расходиться. Ребятишки опять принимаются носиться по улице, поднимая пыль, и снова слышатся их тонкие пронзительные голоса. Прохожие заглядывают в чичерию, с минуту глазеют на отца Гарсиа, который, низко наклонившись над столиком, прихлебывает кофе, и идут своей дорогой. Анхелика Мерседес, непобедимые и Дикарка вполголоса разговаривают о закусках и напитках, прикидывают, сколько народу придет на велорио, называют имена и цифры, спорят о ценах.

— Вы допили кофе? — говорит доктор Севальос. — На сегодня мороки больше чем достаточно, пойдемте спать.

Никакого ответа: отец Гарсиа мирно спит, уронив голову на грудь, и кончик шарфа купается в кофейной гуще.

— Он уснул, — говорит доктор Севальос. — До чего мне не хочется его будить.

— Хотите, доктор, мы уложим его здесь, в задней комнате? — говорит Анхелика Мерседес. — Мы хорошенько укроем его и не будем шуметь.

— Нет, нет, пусть проснется, и я его уведу, — говорит доктор Севальос. — Не смотрите, что он разбушевался, такой уж у него характер, он себя в обиду не даст. Но я его знаю, его глубоко огорчила смерть Ансельмо.

— Она должна была скорей обрадовать его, — с горечью говорит Обезьяна. — Стоило ему увидеть на улице дона Ансельмо, он начинал честить его на все корки. Он его ненавидел.

— А арфист не отвечал, делал вид, что не слышит, и переходил на другую сторону улицы, — говорит Хосе.

— Не так уж он его ненавидел, — говорит доктор Севальос. — Во всяком случае, в последние годы. Ругать Ансельмо стало у него просто привычкой, блажью.

— А ведь должно было быть наоборот, — говорит Обезьяна. — У дона Ансельмо действительно были основания ненавидеть его.

— Не говори так, это грех, — вмешивается Дикарка. — Священники нам Богом посланы, их нельзя ненавидеть.

Если верно, что он спалил его заведение, то из этого и видно, какой великодушный человек был арфист, — говорит Обезьяна. — Я ни разу не слышал от него ни полслова против отца Гарсиа.

— А в самом деле, доктор, заведение дона Ансельмо сожгли? — говорит Дикарка.

— Я ведь тебе сто раз рассказывал эту историю, — говорит Литума. — Зачем же ты спрашиваешь у доктора?

— Потому что ты всегда рассказываешь по-разному, — говорит Дикарка. — Я спрашиваю его, потому что хочу знать, как было на самом деле.

— Замолчи, дай нам, мужчинам, спокойно поговорить, — бросает Литума.

— Я тоже любила арфиста, — говорит Дикарка. — У меня с ним больше общего, чем у тебя, ведь он был мой земляк.

Твой земляк? — говорит доктор Севальос, подавляя зевок.

— Конечно, девушка, — говорит дон Ансельмо. — Как и ты, только не из Сайта-Мария де Ньевы, я даже не знаю, где находится это селение.

— В самом деле, дон Ансельмо? — говорит Дикарка. — Вы тоже оттуда родом? Ведь правда, в сельве хорошо, красиво? Сколько деревьев, птичек. Ведь правда, там и люди лучше?

— Люди везде одинаковые, девушка, — говорит арфист. — Но что верно, то верно, места там красивые. Я уже совсем забыл сельву, помню только, как все зеленеет. Потому я и покрасил арфу в зеленый цвет.

— Здесь меня все презирают, дон Ансельмо, — говорит Дикарка. — Называют Дикаркой, как будто в сельве живут одни дикари.

— Не принимай это близко к сердцу, девушка, — говорит дон Ансельмо. — Дикаркой тебя называют просто так, любя. Я бы на твоем месте не обижался.

— Любопытно, — говорит доктор Севальос, зевая и почесывая затылок. — Но в конце концов, это вполне возможно. У него действительно арфа была зеленая, ребята?

— Дон Ансельмо был мангач, — говорит Обезьяна. — Он родился здесь, в Мангачерии, и никогда отсюда не выезжал. Я тысячу раз слышал, как он говорил — я самый старый мангач.

— Конечно, зеленая, — подтверждает Дикарка. -И когда краска сходила, он всегда просил Боласа покрасить ее заново.

— Ансельмо родом из сельвы? — говорит доктор Севальос. — А что же, возможно, почему нет. Как интересно.

— Все она врет, доктор, — говорит Литума. — Нам Дикарка этого никогда не говорила, она это только сейчас выдумала. — Ну-ка скажи, почему ты это раньше не рассказывала?

— Никто меня не спрашивал, — говорит Дикарка. — Ты же сам говоришь, что женщины должны