– Вы думаете, все сойдет так же легко, как в первый раз? – сказал Гамбоа. – Вы так думаете? Или, может, хотите посмеяться надо мной?
– Не такой уж я болван, – сказал Ягуар и презрительно скривился. – Просто я никого не боюсь, сеньор лейтенант, ни полковника, никого. Я защитил ребят от четверокурсников, когда мы сюда поступили. Все боялись крещения и тряслись, как бабы; я показал им, что такое мужчина. А при первом же случае они пошли против меня. Они просто жалкие твари, предатели, вот они кто. Все как один. Хватит с меня училища, сеньор лейтенант.
– Бросьте заливать, – сказал Гамбоа. – Говорите откровенно. Зачем вы написали эту записку?
– Они думают, что я предатель, – сказал Ягуар. – Понимаете? Они даже не попытались узнать правду. Как только у нас обыскали шкафы, они сразу подумали на меня, свиньи. Видели, что они написали на стенах душевой? «Ягуар стукач. Ягуар шкурник». А ведь я все делал ради них, вот что противно. Какая мне выгода? Скажите, сеньор лейтенант, ну какая? Никакой, верно? Я все делал ради взвода. Не могу я больше с ними оставаться. Они мне были как семья, а теперь… Видеть их не могу!
– Неправда, – сказал Гамбоа. – Вы лжете. Если вы так дорожите мнением своих товарищей, почему вы хотите, чтобы они узнали, что вы убийца?
– Меня их мнение не интересует, – глухо сказал Ягуар. – Меня возмущает их неблагодарность – и все.
– Все? – язвительно сказал Гамбоа. – В последний раз прошу вас: говорите честно. Почему вы не сказали им, что их выдал кадет Фернандес?
Ягуар сжался, как будто его внезапно ударили.
– Это другое дело, – глухо сказал он, с трудом выговаривая слова. – Совсем другое дело, сеньор лейтенант. Остальные предали меня просто из трусости. А он хотел отомстить за Холуя. Конечно, он доносчик, а такое всегда противно видеть, но он хотел отомстить за друга. Разве вы не понимаете, что это совсем другое дело?
– Ладно, идите, – сказал Гамбоа. – Я не намерен терять тут с вами время. Ваши мысли о верности и мести меня не интересуют.
– Я не могу заснуть, – пробормотал Ягуар. – Это правда, сеньор лейтенант, честное слово. Я не знал, как это – жить отверженным. Не сердитесь, попытайтесь меня понять, я не так уж много прошу. Все говорят: «Гамбоа пострадал больше всех, а только он один справедливый». Почему вы не хотите меня выслушать?
– Хочу, – сказал Гамбоа. – Я вас слушаю. Почему вы убили того парня? И зачем вы написали мне записку?
– Я обманулся в ребятах, сеньор лейтенант: я хотел убрать Холуя. Да вы сами подумайте, в таком деле – всякий может ошибиться. Чихал он, что Каву исключат, лишь бы ему выйти на несколько часов. А что товарищ пропадет, ему наплевать. Как тут не обозлиться?
– Почему же вы передумали именно теперь? – спросил Гамбоа. – Почему вы не сказали правду, когда я вас допрашивал?
– Не то чтоб передумал, – сказал Ягуар. – Только… – Он помедлил немного и кивнул, соглашаясь с собственной мыслью: – Теперь я лучше понимаю Холуя. Для него мы были не товарищи, а враги. Я же говорю вам: я не знал, что это такое, когда все тебя презирают. Все издевались над ним, это сущая правда, а я больше всех. Не могу забыть его лица, сеньор лейтенант. Клянусь, сам не знаю, как я мог его убить. Я хотел избить его, напугать. А в то утро я вдруг увидел впереди его голову и прицелился. Разделаться с ним за весь взвод – вот что я хотел. Откуда я мог знать, что все остальные еще хуже него? Я думаю, меня надо посадить в тюрьму. Все говорили, что я так кончу, – и мать моя, и вы тоже. Можете радоваться, сеньор лейтенант.
– Я его не помню, – сказал Гамбоа, и Ягуар посмотрел на него с недоумением. – То есть я ничего не знаю о его жизни в училище. Некоторых я помню хорошо – как кто носит форму, как ведет себя на учениях. А вот Арану не помню. А ведь он проучился три года в моей роте.
– Не надо меня успокаивать, – растерянно сказал Ягуар. – Не говорите ничего, пожалуйста. Не люблю, когда…
– Я не вам говорю, – сказал Гамбоа. – И не собираюсь утешать вас, не беспокойтесь. Идите. У вас есть разрешение только на полчаса.
– Сеньор лейтенант… – начал Ягуар, застыл на секунду с открытым ртом и повторил: – Сеньор лейтенант…
– Дело об Аране закончено, – сказал Гамбоа. – Начальство больше не хочет и слышать об этом. Их не переубедишь. Легче воскресить Арану, чем доказать им, что они ошиблись.
– Вы не отведете меня к полковнику? – спросил Ягуар. – Вас бы тогда не отправили в Хулиаку, сеньор лейтенант. Не смотрите так на меня. Думаете, я не знаю, за что вам попало? Отведите меня к полковнику.
– Вы знаете, что такое напрасные жертвы? – сказал Гамбоа, и Ягуар пробормотал: «Как это?» – А вот, например, когда сдается безоружный противник, ни один мало-мальски сознательный боец не станет в него стрелять. Не только из моральных соображений, но и из военных тоже, хотя бы ради экономии. Даже на войне не должно быть напрасных жертв. Вы меня поняли? Идите в училище и постарайтесь, чтобы смерть Араны научила вас чему-нибудь в будущем.
Он разорвал записку, которую держал в руках, и бросил на землю.
– Идите, – повторил он. – Скоро обед.
– Вы не вернетесь, сеньор лейтенант?
– Нет, – сказал Гамбоа. – Может, встретимся когда-нибудь. Прощайте.
Он взял чемодан и пошел по проспекту в сторону Бельявисты.
Некоторое время Ягуар смотрел ему вслед. Потом подобрал бумажки, лежавшие у его ног. Гамбоа разорвал записку пополам. Соединив клочки, легко можно было ее прочитать. Он удивился, когда увидел, что, кроме разорванного листа бумаги, на котором он сам написал: «Лейтенант Гамбоа, я убил Холуя. Можете подать докладную и отвести меня к полковнику», там еще два клочка. Они составляли телеграмму: «Три часа назад родилась дочь. Роса чувствует себя хорошо. Поздравляю. Жди письма. Андрес». Ягуар разорвал бумажки на мелкие кусочки и, подходя все ближе к обрыву, разбрасывал их по ветру. Около одного из домов он замешкался – это было высокое здание, окруженное большим садом. Там совершил он свою первую кражу. Он пошел дальше, к набережной. Остановился, посмотрел на море, простиравшееся у его ног; оно было не такое серое, как обычно; волны ударялись о берег и быстро отбегали назад.
Все было залито белым, слепящим светом; казалось, сияющие дома освещают синее, безоблачное небо. Альберто боялся смотреть на сплошь застекленные стены, в которых сверкало и переливалось солнце: еще ослепнешь, чего доброго!… Пот катился ручьями под легкой шелковой рубашкой. То и дело приходилось вытирать лицо полотенцем. Проспект, как ни странно, пустовал; обычно в это время по мостовой медленно дефилирует поток машин, направляющихся на пляж. Альберто посмотрел на часы, но так и не увидел, сколько времени, – глаза его блуждали, зачарованные блеском стрелок, циферблата, золотого браслета. Это были прекрасные часы с корпусом из чистого золота. Прошлым вечером Богач сказал ему в парке Салазар: «Смахивают на хронометр». Он ответил: «Это хронометр и есть! Для чего же тогда тут эти четыре стрелки и два циферблата, как ты думаешь? А еще они противоударные и водонепроницаемые». Ему не поверили, и тогда он снял часы и сказал Марселе: «Урони их на землю, пусть посмотрят». Она никак не могла решиться, только испуганно вскрикивала. Богач, Элена, Эмилио, Пако и Малышка подзадоривали ее. «Бросить? Бросить? Серьезно?» – «Да, – говорил Альберто, – бросай, и дело с концом». Когда она разжала руку, все сразу замолкли, семь пар вытаращенных глаз ждали, что часы разобьются на тысячу осколков. Но часы только слегка подпрыгнули. Альберто поднял их и протянул Марселе: они остались целы – ни единой царапины на корпусе, идут нормально. Потом он сам погрузил их в воду, в малый фонтан парка, чтобы доказать, что часы водонепроницаемые. Альберто улыбнулся. Подумал: «Сегодня я выкупаюсь в них на Подкове». Отец подарил их ему на Рождество и сказал: «За хорошие отметки на экзаменах. Наконец ты становишься достойным своей семьи. Вряд ли у кого-нибудь из твоих друзей есть такие часы. Можешь похвастаться». И действительно, в прошлый вечер в парке часы стали главным предметом разговоров. «Да, отец умеет жить», – подумал Альберто.
