работы. Все очень добры ко мне, но я бы хотела, чтобы и ты был здесь, только тогда я бы совсем успокоилась. Мне сейчас немного лучше, но я боюсь потерять ребенка. Врач говорит, что первый раз всегда трудно и что все будет в порядке. Я нервничаю и все время думаю о тебе. Береги себя. Ты скучаешь без меня, правда? Я скучаю сильнее тебя». Он читал и огорчался все больше, но не успел он дочитать, как к нему вошел капитан и кисло сказал: «Полковник все знает. Вы добились своего. Начальник казармы сказал, чтобы вы взяли из карцера кадета Фернандеса и явились вместе с ним к Полковнику». Гамбоа ничего не почувствовал, ему стало все равно, точно эти события не имели к нему никакого отношения. Однако он не привык к унынию, оно угнетало его. Он сложил письмо вдвое, сунул в планшет и открыл дверь. Альберто, несомненно, заметил его через решетку и теперь ожидал, вытянувшись по стойке «смирно». Этот карцер был светлее, чем тот, где сидел Ягуар, и Гамбоа разглядел, что защитного цвета брюки до смешного коротки кадету: они обтягивали ноги, как рейтузы, и нельзя было застегнуть прореху на все пуговицы. Рубашка, наоборот, была широка: плечи свисали, а на спине торчал горб.

– Послушайте, – сказал Гамбоа. – Где вы успели сменить выходную форму?

– Здесь, сеньор лейтенант. Будничная форма была у меня в чемодане. Я беру ее домой по субботам, чтобы постирали.

Гамбоа заметил на топчане белый круг кепи и блестящие пуговицы гимнастерки.

– Разве вы не знаете устава? – резко сказал он. – Будничную форму надо стирать в училище, ее нельзя выносить на улицу. А что случилось с вашей формой? Вы похожи на клоуна.

Альберто нахмурился. Одной рукой он попытался застегнуть верхние пуговицы брюк, но, как он ни втягивал живот, это ему не удалось.

– Брюки сели, а рубашка раздалась, – ехидно сказал Гамбоа. – Что же вы украли, брюки или рубашку?

– И то и другое, сеньор лейтенант. Лейтенанта покоробило: в самом деле, капитан прав, этот кадет считает его своим союзником. «Черт», – сказал он про себя.

– Вы понимаете, что вас сам Бог не спасет? Вы же влипли хуже всех. Да, неважную услугу оказали вы мне своими откровениями. Почему вы не пошли к Уарине или к Питалуге?

– Не знаю, сеньор лейтенант, – сказал Альберто. И тут же добавил: – Я только вам верю.

– Я вам не товарищ, – сказал Гамбоа, – и не сообщник, и не защитник. Я только выполнял свой долг. Теперь все зависит от полковника и от совета офицеров. Они решат, что с вами делать. Идемте. Полковник требует вас к себе.

Альберто побледнел, зрачки его расширились.

– Боитесь? – спросил Гамбоа.

Альберто не ответил. Он стоял навытяжку и мигал.

– Идемте, – сказал Гамбоа.

Они пересекли плац, и Альберто удивился, что Гамбоа не ответил на приветствия караульных. Сюда он входил впервые. Только снаружи это здание было похоже на другие корпуса. Внутри все было не так. Вестибюль, устланный толстым, смягчающим шаги ковром, был освещен так ярко, что Альберто несколько раз закрыл глаза. На стенах висели картины: лица на картинах показались ему знакомыми по учебнику истории. Художники изобразили героев в решающие минуты жизни: вот Бологнеси отстреливается до последнего патрона, вот генерал Сан-Мартин [22] водружает знамя, Альфонсо Угарте прыгает в пропасть, президенту республики вручают орден. За вестибюлем находилась большая пустынная зала, тоже ярко освещенная; по стенам висели спортивные трофеи и дипломы. Гамбоа пересек ее наискосок. Они вошли в лифт. Гамбоа нажал кнопку четвертого – очевидно, последнего – этажа. Альберто подумал о том, как странно, что он за три года не заметил, сколько этажей в этом здании. К нему запрещалось подходить, и оно отпугивало кадетов, как логово дьявола: здесь притаилось начальство, здесь составлялись списки наказанных, и всем казалось, что серое здание от них так же далеко, как архиепископский дворец или самый дальний пляж в Анконе.

– Проходите, – сказал Гамбоа.

Они шли по узкому коридору; стены блестели. Гамбоа открыл какую-то дверь. Альберто увидел письменный стол, а за ним, рядом с портретом полковника, сидел человек в штатском.

– Полковник ждет вас, – сказал человек, обращаясь к Гамбоа. – Можете войти, лейтенант.

– Сядьте там, – сказал Гамбоа кадету. – Вас позовут.

Альберто сел напротив человека в штатском. Тот рассматривал какие-то бумаги; в руке он держал карандаш и двигал им в воздухе, подчиняясь неведомому ритму. Он был небольшой, невзрачный, опрятно одетый, накрахмаленный воротник беспокоил его, он то и дело двигал головой, и кадык ходил под кожей, точно испуганный зверек. Альберто прислушался, но из-за двери не доносилось ни звука. Он отвлекся: Тереса стояла у остановки «Школа Раймонди» и улыбалась ему. Образ Тересы преследовал его с тех пор, как из соседней камеры ушел сержант. Он видел только лицо Тересы на фоне светлых стен итальянской школы, на проспекте Арекипа; он не видел ее тела. Он долго пытался представить себе ее целиком. Одевал ее в элегантные платья, украшал драгоценностями, мастерил экзотические прически. На мгновение он покраснел: «Я играю в куклы, как девочка». Он пошарил в чемодане, в карманах – напрасно: бумаги не было, он не мог написать ей. Тогда он начал сочинять в уме высокопарные письма об училище, о любви, о гибели Холуя, о раскаянии, о будущем. Вдруг он услышал звонок. Человек в штатском говорил по телефону; он кивал головой, как будто собеседник мог его видеть. Потом осторожно повесил трубку и сказал:

– Вы кадет Фернандес? Пожалуйста, пройдите в кабинет.

Он подошел к двери. Постучал три раза. Ему не ответили. Он толкнул дверь: огромная комната была освещена люминесцентными трубками, и это внезапное голубое сияние резануло глаза. Метрах в десяти от себя он увидел трех офицеров в кожаных креслах. Он бросил взгляд по сторонам: письменный стол, вымпелы, картины, торшер на полу. Здесь не было ковров, паркет сверкал, и ботинки скользили, как на льду. Он пошел осторожными шагами, боясь поскользнуться, глядя вниз, и поднял голову только тогда, когда в поле зрения появилась нога в зеленой штанине и ручка кресла. Он стал навытяжку.

– Фернандес? – произнес тот самый голос, который раздавался под облачным небом, когда кадеты маршировали на стадионе, готовясь к параду; визгливый голосок, который сковывал всех в актовом зале; голос, вещавший о патриотизме и самопожертвовании. – Фернандес, а дальше как?

– Фернандес Темпле, сеньор полковник. Кадет Альберто Фернандес Темпле.

Полковник смотрел на него: лицо у полковника было холеное, жирное, серые волосы тщательно прилизаны.

– Кем вы доводитесь генералу Темпле? – спросил полковник. Альберто пытался угадать по голосу степень опасности. Тон был холодный, но не угрожающий.

– Никем, сеньор полковник. Генерал, кажется, из пиурских Темпле, а я из Мокегуа.

– Да, – сказал полковник. – Он из провинции. – И, повернув голову вслед за полковником, Альберто увидел майора Алтуну – коменданта училища. – Как и я. Как и большинство военачальников. Известно, что лучшие офицеры – выходцы из провинции. Кстати, Алтуна, вы откуда родом?

– Из Лимы, сеньор полковник. Но я чувствую себя провинциалом: вся моя родня из Анкаша.

Альберто хотел посмотреть на Гамбоа, но не смог. Тот сидел спиной к нему в кресле. Альберто видел сбоку от кресла только руку и ботинок, бесшумно отбивающий ритм.

– Итак, кадет Фернандес, – сказал полковник, и голос его приобрел некоторую строгость. – Поговорим теперь о более серьезных, более актуальных вещах. – Полковник, который до этого сидел откинувшись на спинку кресла, подался вперед, и живот у него выпучился, задвигался, зажил отдельной жизнью. – Скажите, вы настоящий кадет – рассудительный, образованный, культурный? Предположим, что это так. Я хочу сказать, что вы, наверное, не способны поднять на ноги весь офицерский состав училища из-за пустяка. Ведь из донесения, которое подал лейтенант Гамбоа, явствует, что в данном случае необходимо не только вмешательство совета офицеров, но и вмешательство военного министерства и правосудия. Насколько я понял, вы обвиняете товарища в убийстве?

Он коротко, не без изысканности откашлялся и сделал паузу.

– Я сразу подумал: кадет пятого курса не ребенок. За три года, проведенные в военном училище, можно стать взрослым человеком. А взрослый, серьезный человек не может обвинять в убийстве, не имея явных, неопровержимых доказательств. Разве что этот человек потерял рассудок или совершенно несведущ в вопросах юриспруденции. Только невежественный человек не знает, что такое ложные показания. Не