лизала – у нее язык всегда горячий. Кудрявый стал в углу по нужде и никак не мог закончить, я подумал, что он это нарочно, взял его за шкирку, встряхнул как следует и говорю: „Расскажи ты наконец, что случилось'.
Ничего удивительного, я всегда знал, что Ягуар бесчувственный, ничуть не странно, что он хочет всех нас подвести под монастырь. Кудрявый говорит, он сказал: „Если я погорю, все погорят', – и я не удивляюсь. А вообще-то Кудрявый сам ничего толком не знает. Стой, Худолайка, не дергайся так, поцарапаешь мне живот. Я думал, он еще что знает, об этом-то я и сам догадался. Говорит, они с Ягуаром приспособили беретку одного пса вместо мишени и метали в нее камнями, и Ягуар бил без промаха с двадцати шагов, а пес говорил: „Вы мне весь берет продырявите, сеньоры кадеты'. Я, помню, видел их на поле и подумал, небось идут куда-нибудь покурить, а то подошел бы к ним, я люблю кидаться камнями, глаз у меня вернее, чем у Кудрявого и Ягуара. Говорит, пес ныл и ныл, пока Ягуар не сказал ему: „Еще слово, и мы будем целить тебе в прореху, так что лучше помолчи'. И будто потом повернулся к Кудрявому и без всякого перехода сказал: „Мне кажется, Писатель умер – поэтому он не вернулся. В этом году нам везет на мертвецов. Мне снилось, что у нас во взводе до конца года появится еще один мертвец'. Кудрявый говорит: „Я как услышал, испугался и перекрестился, а тут откуда ни возьмись лейтенант. Мне и в голову не пришло, что лейтенант явился за Ягуаром, вот уж никогда бы не подумал'. Кудрявый таращит свои глазищи и продолжает: „Я и не подумал, что он к нам идет, Питон, ну никак не думал. Я только о том и думал, что Ягуар насчет Писателя и мертвецов сказал, а тут, гляжу, он идет прямехонько к нам и смотрит на нас, вот как было, Питон'. Сучка, почему у тебя язык такой горячий? Вроде этих банок, которые мать мне ставила, когда я болел. Говорит, тот был уже за десять шагов, и только тогда пес вскочил, и Ягуар тоже, и стали навытяжку. „Я сразу догадался, Питон, что дело не в песьем берете, всякий понял бы, он только на нас и смотрел, прямо глаз не сводил, Питон'. И еще он вроде сказал: „Здравствуйте, кадеты', – но смотрел уже не на Кудрявого, а только на Ягуара, а Ягуар разжал руку и выронил камень. „Отправляйтесь в караульную, – говорит лейтенант, – явитесь к дежурному офицеру. Захватите с собой пижаму, зубную щетку, мыло и полотенце'. Кудрявый говорит, он побледнел, а Ягуар и глазом не моргнул да еще набрался нахальства и спрашивает: „Я, сеньор лейтенант? За что, сеньор лейтенант?' А пес усмехается, вот бы поймать этого пса! А Гамбоа ничего не ответил, только сказал: „Выполняйте приказание!' Жаль, Кудрявый не запомнил того пса, а тот воспользовался, что лейтенант пришел, схватил берет и убежал. И ничего удивительного, что Ягуар сказал Кудрявому: „Если это из-за билетов, клянусь, многие еще пожалеют, что родились на свет', – он на все способен. А Кудрявый будто бы ответил: „Ты не подумай, что я шкура или Питон шкура'. И Ягуар ответил: „Тем лучше для вас. Не забудьте – вы замараны не меньше моего. Так и передай Питону и всем, кто покупал у нас билеты. Так и передай'.
Остальное я и сам знаю – я видел, как он выходил из барака, пижама волочится по земле, зубную щетку держит в зубах на манер трубки. Я думал, он мыться идет, и удивился: Ягуар не то что Вальяно – тот каждую неделю моется, мы его раньше Водяным звали.
Очень горячий язык у тебя, Худолайка, такой длинный и горячий».
«Когда мать сказала мне: „Со школой покончено, пойдем к твоему крестному, пусть найдет тебе какую-нибудь работу', я ответил: „Я теперь знаю, как достать денег, и школу бросать не надо, не беспокойся'. – „Что ты сказал?' – спросила она. Я осекся и так и остался стоять с разинутым ртом. После я спросил, знает ли она Тощего Игераса. Она как-то странно посмотрела на меня и спросила: „А ты его откуда знаешь?' – „Мы с ним приятели, иногда я ему кое в чем помогаю'. Она пожала плечами: „Ты уже не маленький, – говорит, – смотри сам, я знать ничего не хочу. Не будешь приносить мне деньги – пойдешь работать'. Я понял, что мать знает, чем занимались мой братец и Тощий Игерас. К этому времени мы с Игерасом залезали и в другие дома, всегда ночью, и каждый раз я зарабатывал не меньше двадцати солей. Тощий мне говорил: „Ты со мной разбогатеешь'. Все деньги лежали у меня в тетрадках, и я спросил мать: „Тебе сейчас нужны деньги?' – „Мне всегда нужны деньги, – ответила она. – Дай мне все, что у тебя есть'. Я и отдал ей все, кроме двух солей. Мне деньги нужны были только на то, чтобы каждый день встречать Тересу у школы, и еще на сигареты – я начал тогда курить свои. Пачки мне хватало на три-четыре дня. Однажды я закурил на площади Бельявиста, a Tepe меня увидела из своих дверей. Она подошла ко мне, мы сели на лавочку поговорить. Она сказала: „Научи меня курить'. Я зажег сигарету и дал ей затянуться несколько раз. У нее перехватило дух, и она закашлялась. На следующий день она сказала, что ее всю ночь тошнило и она никогда больше не будет курить. Я хорошо помню это время – хорошие были дни. Приближался конец учебного года, экзамены начались, мы занимались больше, чем обычно, и почти не разлучались. Когда тети не было дома или она спала, мы шутили, лохматили голову друг другу, и я всегда волновался, когда она меня касалась. Я виделся с ней два раза в день, очень мне было хорошо. У меня всегда водились деньги, и я каждый день готовил ей какой-нибудь сюрприз. По вечерам я ходил на площадь на свидание с Тощим, и он говорил мне: „Приготовься к такому-то дню. Нас ждет очень тонкое дело'.
Вначале мы ходили втроем: Тощий, я и Кулепе. Однажды, когда мы залезли в богатый дом в Оррантии, с нами были двое незнакомых. А чаще мы ходили одни. „Чем меньше, тем лучше, – говорил Тощий. – И делить веселее, и насчет доносов надежнее. Правда, иногда нельзя одним. Когда обед слишком богатый, надо побольше ртов'. Почти всегда мы залезали в пустые дома. Тощий каким-то образом об этом заранее прознавал, он и объяснял мне, как пробраться внутрь
– А дальше что? – сказал Альберто.
– Ничего, – ответил сержант. – Только у него пошла кровь, и я говорю ему: «Не притворяйся». А эта скотина отвечает: «Я не притворяюсь, сеньор сержант, мне правда больно». И тут солдаты – они всегда друг за друга – начали галдеть: «Ему больно, ему больно». Я ему не верил, а он, может, правду говорил. Знаете, почему я так думаю? У него волосы были красные. Я велел ему умываться, чтобы он не запачкал пол в бараке. А он, болван упрямый, не хочет. Скотина, по правде говоря. Он даже с кровати не поднялся, ну я его и толкнул, только для того, чтобы он встал, сеньор кадет, а все давай кричать: «Не трогайте его, вы что, не видите – ему больно?»
– А дальше?
– Больше ничего, сеньор кадет, больше ничего, вошел офицер и спросил: «Что с ним?» – «Он упал, сеньор офицер, – ответил я. – Ведь правда вы упали?» А этот сукин сын говорит: «Нет, это вы разбили мне голову палкой, сержант». И остальные закричали: «Да, да, это сержант разбил ему голову». Сволочи! Офицер отправил меня в караульную, а его, скотину, в госпиталь. Вот уже четыре дня, как меня здесь держат на хлебе и воде. Совсем отощал.
– А за что вы ударили его палкой? – спросил Альберто.
– Да так, – сказал сержант. – Я просто хотел, чтобы он побыстрей вынес мусор. Здесь, если хотите знать, творится черт знает что. Заметит лейтенант мусор в бараке – получу три наряда вне очереди или просто ногами исколотит. А вот если я солдату дам по шее, меня сажают в карцер. И вообще, сеньор кадет, ничего хуже нет, как быть сержантом. Солдатам достается от офицеров, зато меж собой они все заодно, друг за друга горой. А вот на нас сыплется со всех сторон. Офицеры нас колотят, а солдаты нас видеть не могут, отравляют нам жизнь. Ей-богу, в солдатах лучше жилось.
Обе камеры находятся позади караульной. Они темные, высокие и сообщаются меж собой маленьким оконцем с решеткой, через которое Альберто и сержант могут свободно беседовать. В каждой камере под самым потолком – окошко; оттуда падают полосы света на рахитичную раскладушку, соломенный матрац и одеяло защитного цвета.
