прощу, что ты маму обидел. Вот что, Холуй, пропаду я из-за твоей куртки». Отмычка скребет по металлу, входит в скважину, цепляется, движется взад-вперед, налево, направо, входит глубже, останавливается, сухо щелкает. Альберто с трудом вынимает отмычку. Дверца потихоньку открывается. В дальнем углу кто-то сердито бормочет. Пальцы Холуя впиваются в локоть Альберто. «Тихо, – шипит Альберто. – Убью…» – «Что?» – спрашивает Холуй. Альберто тщательно шарит в шкафу; рука его движется в миллиметре от ворсистой поверхности куртки, словно он собирается приласкать девицу, и, оттягивая наслаждение, щупает вокруг нее воздух, самый ее запах. «Вытащи два шнурка из ботинок, – говорит Альберто. – Для меня». Холуй отпускает его локоть, наклоняется, ползет куда-то. Альберто снимает куртку с вешалки, вставляет замок в скобу, нажимает всей горстью, чтоб тише. Потом крадется к дверям. Находит Холуя, тот снова хватается за него, теперь – за плечо. Они выходят.
– Метка есть?
Холуй тщательно водит по куртке фонариком.
– Нет.
– Иди в умывалку, посмотри, нет ли пятен. И пуговицы. Может, цвет не тот.
– Скоро час, – говорит Холуй.
Альберто кивает. У дверей первого взвода он оборачивается к Холую.
– А шнурки?
– Я один вытащил, – говорит Холуй. Потом прибавляет: – Прости.
Альберто смотрит на него, но не ругается и не смеется. Только пожимает плечами.
– Спасибо, – говорит Холуй. Он снова кладет руку на локоть Альберто, униженно смотрит ему в глаза и робко улыбается.
– Это я для развлечения, – говорит Альберто. И быстро добавляет: – Билеты есть? Я по химии ни бум-бум.
– Нет, – говорит Холуй. – А у Кружка, наверное, есть. Кава не так давно пошел к учебному корпусу. Наверное, они теперь задачки решают.
– Денег нет. Ягуар – большая сволочь.
– Хочешь, я тебе одолжу?
– А у тебя есть?
– Немножко есть.
– Двадцать солей дашь?
– Двадцать дам.
Альберто хлопает его по плечу.
– Красота. А то я совсем обнищал. Хочешь – рассказиками заплачу.
– Нет, – говорит Холуй, потупясь. – Лучше письмами.
– Письмами? У тебя что, девица есть?
– Еще нету, – говорит Холуй. – Может быть, будет.
– Ладно. Хоть двадцать штук. Конечно, ее письма покажешь. Стиль надо изучить.
В спальнях зашевелились. Отовсюду доносятся шорох, шум шагов, брань.
– Сменяются, – говорит Альберто. – Пошли.
Они входят в свою спальню. Альберто идет к койке Вальяно, наклоняется, выдергивает шнурок. Потом обеими руками трясет негра за плечо.
– А, мать твою! – орет негр.
– Час, – говорит Альберто. – Тебе заступать.
– Если раньше разбудил – угроблю.
В другом углу Питон орет на Холуя, который его будит.
– Вот винтовка, вот фонарь, – говорит Альберто. – Спи, если хочешь. Только – патруль у второго взвода.
– Врешь! – говорит Вальяно и садится. Альберто идет к своей койке, раздевается.
– Ну и народ у нас, – говорит Вальяно. – Ну и народ…
– А что? – спрашивает Альберто.
– Шнурок стянули.
– Заткнитесь вы там! – кричит кто-то. – Дежурный, чего они орут?
Альберто слышит, как Вальяно крадется на цыпочках. Потом что-то подозрительно шуршит.
– Шнурок тащат! – кричит он.
– Дождешься, Писатель, расквашу тебе рыло,– говорит, зевая, Вальяно.
Через минуту-две ночную тишину пронзает свисток дежурного офицера. Альберто не слышит: он спит.
Улица Диего Ферре короткая, метров триста, и случайный прохожий примет ее, чего доброго, за простой тупичок. И правда, если смотреть с угла проспекта Лар-ко, откуда она отходит, видно, что через два квартала она упирается в двухэтажный дом и садик за зеленым забором. На самом же деле так только, кажется издали – дом стоит на узенькой улочке Порта, пересекающей Диего Ферре. Дальше действительно не пройти. А между проспектом и этим домом ее пересекают еще две улицы – Колумба и Очаран. Если свернуть по ним к востоку, скоро – метров через двести – упрешься в старую набережную, охватывающую район Мирафлорес извилистой полоской кирпича. Здесь кончается город и обрываются утесы над беспокойными, серыми, чистыми водами лимской бухты.
Между улицей Ларко и улицей Порта стоят дома: несколько штук жилых, две-три лавки, аптека, закусочная, сапожная мастерская (зажатая между гаражом и высокой стеной) и огороженный пустырь, на котором расположилась незаметная прачечная. Поперечные улицы обсажены деревьями; на Диего Ферре деревьев нет. Места эти – пуп квартала. Квартал – безымянный; когда ребята сколотили футбольную команду, они на годовом чемпионате клуба назвались «Веселым кварталом». Но после чемпионата название не привилось. А вообще в полицейской хронике «веселым кварталом» окрестили Уатику, место весьма злачное, так что получалось двусмысленно. И вот ребята говорят просто «квартал». А когда их спросят какой (чтоб не путать с другими кварталами района – с кварталом 28 Июля, Редутной улицы, Французской или Камфарной), они отвечают: «Квартал Диего Ферре». Альберто живет в третьем доме по левой стороне. В первый раз он увидел дом поздно вечером, когда уже перевезли почти все вещи из их прежнего дома на улице Св. Исидора. Ему показалось, что тут просторней и в двух отношениях лучше: во-первых, его комната дальше от родительской, а во-вторых, есть садик, так что могут разрешить собаку. Были и недостатки. Там, на улице Святого Исидора, отец одного мальчика водил их по утрам в школу. А теперь надо будет ездить автобусом-экспрессом, сходить на остановке «Проспект Вильсона» и еще шагать кварталов десять до проспекта Арика. Их школа, хоть она и для приличных,– в самой гуще района Бренья, где так и кишат всякие метисы и рабочие. Придется раньше вставать и выходить сразу после завтрака. Напротив прежнего дома был книжный магазин, и хозяин разрешал ему читать у прилавка «Приготовишку» и другие детские журналы, а иногда – давал домой на сутки, только предупреждал, чтоб он их не мял и не пачкал. Ну, и еще тут нельзя залезать на крыши, смотреть, как Шхары играют утром в теннис, днем закусывают в саду под пестрыми зонтиками, а вечером танцуют, и подглядывать за парочками, когда они целуются на теннисной площадке.
В день переезда он встал пораньше и в школу шел веселый. Вернулся он прямо в новый дом. Вышел из экспресса у парка Салазар – он еще не знал, как называются эти уступчатые газоны над морем, – прошел по безлюдной Диего Ферре и вошел в дом; мать кричала на служанку – грозилась выгнать, если она и тут сведет знакомство с шоферами и кухарками. После еды отец сказал: «Я пойду. Дела». Мать заорала: «Опять ты меня обманываешь, и не стыдно смотреть мне в глаза!», а потом, прихватив лакея и служанку, отправилась проверять как можно тщательней, не попортилось ли что при переезде. Альберто поднялся к себе, лег на кровать и принялся рассеянно рисовать на книжных переплетах. Вскоре он услышал за окном мальчишечьи голоса. Время от времени они замолкали, звучно шлепался в стену мяч, и снова поднимался крик. Он встал и вышел на балкон. Один из ребят был в желто-красной, огненной рубахе; другой – в белой шелковой, расстегнутой на груди. Белый был повыше, посветлее и понаглее; огненный – потолще и потише, смуглый, кудрявый, юркий. Вратарь (высокий, белый) стоял в воротах гаража, а маленький забивал ему гол за голом. «Эй, Богач, бери!» – кричал маленький. Богач страдальчески морщился, тер нос и лоб обеими
