богословами монастыря Аточа.[125] Их прибыло четырнадцать. Он послал нас в Мадрид за двумя монахами Альбарадо: одним — августинцем, другим — матуринцем. Он спорил со всеми и упорно желал получить отпущение, постоянно повторяя, что он так зол на одного человека, что убил бы его. Все эти монахи заявили, что принц требует невозможного. Он придумал другое средство и захотел, чтобы ему дали неосвященную гостию, лишь бы двор подумал, что он исполнил свой христианский долг, как и другие члены королевской фамилии. Это предложение повергло монахов в величайший ужас. На совещании рассуждали и о некоторых других крайне щекотливых пунктах, которые мне нельзя повторять. Все складывалось плохо. Настоятель монастыря Аточа отвел принца в сторону и искусно старался выведать у него, каков ранг лица, которое тот хочет убить. Принц отвечал, что это лицо очень высокого положения, и этим ограничился. Наконец настоятель обманул его, говоря: „Государь, скажите, что это за человек. Может быть, можно будет дать вам отпущение, смотря по роду удовлетворения, которое Ваше Высочество желает получить“. Тогда принц сказал, что это король, его отец, против которого он питает злобу и которого хочет лишить жизни. Настоятель спокойно возразил: „Ваше Высочество, сами хотите убить короля, вашего отца, или при чьей-либо помощи?“ Принц твердо стоял на своем намерении, поэтому не получил отпущения. Эта сцена окончилась в два часа пополуночи. Все монахи удалились, удрученные горем, в особенности его духовник. На другой день я провожал принца при его возвращении во дворец. В Эскуриале послали уведомить короля о случившемся.

III. Монарх прибыл в Мадрид в субботу.[126] На другой день он в сопровождении своего брата и принцев[127] пошел слушать обедню публично. Дон Хуан, страдая от горя, посетил в этот день дона Карлоса. Принц запер двери и спросил относительно предмета его беседы с королем, его отцом. Дон Хуан отвечал, что вопрос шел о галерах.[128] Принц много расспрашивал его, чтобы выведать еще что-нибудь. Когда он увидал, что его дядя ничего не говорит ему больше, он вытащил шпагу. Дон Хуан отступил к двери и, найдя ее запертой, встал в оборонительную позу со словами: „Ваше Высочество, остановитесь“. Бывшие снаружи, услыхав шум, открыли дверь. Дон Хуан удалился к себе. Принц, чувствуя недомогание, лег спать до шести часов вечера. Потом он встал и надел домашнее платье. Так как он ничего еще не ел с восьми часов, то велел принести вареного каплуна. В половине десятого он снова лег в постель. Я был в этот день на службе и ужинал во дворце.

IV. В одиннадцать часов вечера я увидал короля сходящим с лестницы. Его сопровождали: герцог де Фериа, великий приор,[129] помощник командира гвардии и двенадцать гвардейцев. Монарх имел оружие поверх орденов, а голова его была покрыта шлемом. Он направился к двери, у которой я стоял, и приказал мне запереть ее и не открывать никому. Все уже вошли в комнату принца, когда он закричал: „Кто здесь?“ Офицеры подошли к изголовью его ложа и забрали шпагу и кинжал. Герцог Фериа захватил также аркебуз, заряженный двумя пулями.[130] Принц стал кричать и сыпать угрозами. Ему заметили: „Здесь государственный совет“. Он хотел схватить оружие и защищаться и вскочил уже с постели, когда вошел король. Дон Карлос спросил его тогда: „Чего хочет Ваше Величество от меня?“ — „Вы узнаете это“, — отвечал ему монарх. Сейчас же заколотили окна и двери. Король приказал дону Карлосу спокойно оставаться в этой комнате, пока он не получит дальнейших приказаний. Затем он подозвал герцога Фериа и сказал: „Я вам поручаю особу принца, позаботьтесь о нем и постерегите его“. Затем он обратился к Луису Кихаде, графу де Лерме и дону Родриго де Мендосе:[131] „Я вам поручаю служить принцу, но ничего не делайте по его приказанию, предварительно не известив меня. Я приказываю всем под страхом объявления изменником надежно стеречь его“. При этих словах принц стал громко кричать: „Ваше Величество приказали бы лучше убить меня, чем держать пленником. Это большой скандал для королевства. Если вы этого не сделаете, я сумею умертвить себя сам“. Король возразил, что он не должен этого делать, потому что такие поступки совершают только сумасшедшие. Принц ответил: „Ваше величество так плохо обращается со мной, что принудит меня дойти до этой крайности не от безумия, а от отчаяния“. Было еще много наговорено с обеих сторон, но ничего конкретного. Ни время, ни место не дали возможности дойти до чего-либо определенного.

V. Король удалился. Герцог взял все ключи от дверей. Он отослал лакеев и других слуг принца. Он приставил к кабинету стражу: четырех горцев Эспиносы, четырех испанских алебардщиков и четырех немцев во главе с лейтенантом. Затем он подошел к двери, у которой я стоял, поставил здесь четырех других горцев и четырех гвардейцев и велел мне удалиться. Потом забрали ключи от письменных столов и сундуков принца; король велел принести их в свои апартаменты. Велели унести постели лакеев: герцог де Фериа, граф де Лерма и дон Родриго бодрствовали эту ночь при Его Высочестве. В другие ночи бодрствовало по два камергера, сменявшихся каждые шесть часов. Король поручил эту службу семи камергерам. То были: герцог де Фериа, Руи Гомес,[132] приор дон Антонио Толедский, Луис Кихада, граф де Лерма, дон Фадрике[133] и дон Хуанде Веласко.[134] Они были без оружия во время этой службы. Гвардейцы не позволили нам подходить ни днем, ни ночью. Два камергера ставили прибор. Мажордомы приходили за обедом во дворец. Не позволяли приносить ножей. Мясо приносили разрезанным. Не служили обедни в апартаментах принца, и он не слышал ее с тех пор, как находится в тюрьме.[135]

VI. В понедельник[136] король созвал в своих апартаментах все советы с их председателями. Каждому совету отдельно он сделал доклад об аресте своего сына. Он сказал, что арест состоялся по делу, касающемуся службы Богу и государству. Очевидцы уверяли меня, что монарх проливал слезы, говоря об этом. Во вторник Его Величество созвал также в своих апартаментах членов государственного совета. Собрание продолжалось с часу дня до девяти вечера. Неизвестно, чем оно занималось. Король вел следствие. Ойос[137] был секретарем. Монарх присутствовал при показаниях каждого свидетеля. Показания записаны и составляют тетрадь толщиною в шесть дюймов. Он передал совету привилегии майоратов,[138] a также короля и принца кастильских, чтобы члены совета с ними ознакомились.

VII. Королева и принцесса[139] были в слезах. Дон Хуан приходил во дворец каждый вечер. Однажды он пришел в простом траурном платье. Король упрекнул его, велел снять этот костюм и одеться по-прежнему. В понедельник Его Величество приказал предупредить всех лакеев, чтобы они удалились в свои жилища, обещая позаботиться о них. Он перевел на службу к королеве дона Хуана де Веласко и дона Фадрике, брата адмирала, бывшего мажордомом дона Карлоса». На этом кончается рассказ пристава.

VIII. Филипп II отлично понимал, что подобное событие не может остаться тайным и не преминет возбудить любопытство публики. Он подозревал, что оно даст материал для разных толков как в Испании, так и при иностранных дворах. Поэтому он счел нужным сообщить об этом прискорбном происшествии всем арихиепископам, епископам и другим прелатам, капитулам кафедральных соборов, королевским судебным палатам, гражданским и военным губернаторам провинций, городам и их коррехидорам, папе, императору германскому, некоторым государям Европы, Катерине Австрийской, королеве Португалии, вдове Иоанна III, сестре Карла V, тетке и теще Филиппа II, бабушке несчастного узника, тетке и бабушке — Анны Австрийской, на которой он женился. Столько титулов этой принцессы побудили Филиппа II написать ей собственноручное письмо, в котором он называет ее матерью и госпожой всей семьи. Этот монарх написал также Марии Австрийской, своей сестре, императрице германской, жене Максимилиана II и матери Анны. Луис Кабрера поместил в Истории Филиппа II это письмо, которое он считает адресованным императрице, но он ошибся: королева Португалии была единственная, кого можно было запросто называть матерью и госпожой всей семьи. В письме из Мадрида, адресованном папе и датированном 20 января, король говорил, что, несмотря на удручающее его горе, утешается тем, что сделал все возможное, чтобы дать хорошее воспитание сыну, и закрывал глаза на все, что могло произойти от его физической организации, но что теперь служение Богу и долг заботиться о благе подданных не позволяют дальше терпеть его поведение. Он кончает обещанием уведомить Его Святейшество об этом деле и просит помощи его молитв для счастливого исхода. В тот же день Филипп написал собственноручно другое письмо — королеве Катерине, своей тетке. Он сообщал ей о горе, разрывающем его отцовское сердце; он напоминал, что уже извещал ее о многих предшествующих событиях, которые заставляли бояться будущего; он заявлял также, что за арестом принца не должно следовать никаких наказаний, и что арест был решен, чтобы прекратить