Когда Сцилард дошел до той части своего меморандума, где говорилось об опасностях атомного соперничества в послевоенном мире, Бирнс остановил качалку и со значительным видом сказал:

— Не кажется ли вам, дорогой доктор, что вы напрасно усложняете свою жизнь, нагружая на себя эти лишние хлопоты… По имеющимся у меня точным сведениям, у России вообще нет урана!

Откланявшись, Сцилард ушел.

«И этому-то господину, с его куриным кругозором, с его самомнением невежды, с его замашками провинциального стряпчего, вручены судьбы нескольких миллионов людей, населяющих штат Южная Каролина!» — думал Сцилард, сидя в кабине самолета, несшего его обратно в Нью-Йорк.

Через несколько дней он прочитал в газетах о назначении мистера Джеймса Френсиса Бирнса государственным секретарем Соединенных Штатов Америки.

Август 1945 года Эйнштейн проводил на Саранакском озере в горах Адирондайк на севере штата Нью-Йорк. Каждое утро, если был подходящий ветер, он выходил под парусами на сделанном по его чертежу ботике, доплывал в одиночестве до леса Ноллвуд и возвращался к обеду обратно. 6-го числа его поджидал на пристани узкоплечий господин неопределенного возраста, в очках, который уже не раз домогался у него интервью в качестве репортера «Нью-Йорк тайме». Господин в очках сообщил, что в 8 часов 15 минут утра поясного времени бомбардировщик морокой авиации Б-29 сбросил ту бомбу (репортер сказал: «большую бомбу») на Хиросиму.

— Все обошлось великолепно, — добавил человек в очках.

Прошло несколько секунд. Репортер слышал, как тикали большие круглые часы на левой руке Эйнштейна.

— Вы это имеете в виду, молодой человек? («Do you mean that, young man?») — промолвил Эйнштейн.

— Да, — ответил репортер.

Эйнштейн помолчал, потом тряхнул резко головой и с выражением страдания тихо сказал:

— Ах, этого нельзя было допускать!

Тень нависла над миром, тень Хиросимы, — и не было ли здесь доли вины его, Альберта Эйнштейна?

— Если бы я знал наверняка тогда, в тридцать девятом, что немцам не удастся изготовить бомбу, я воздержался бы от совета Рузвельту, — сказал он навестившему его физику-атомнику К.

— Читали ли вы заявление, сделанное в Москве? — спросил тот и, вынув из портфеля газету, прочел вслух: — «…Враг помешал нашей мирной творческой работе. Но мы наверстаем все, как нужно… Будет у нас и атомная энергия и многое другое. Возьмемся же за решение этих задач…»

— Невежды из Пентагона, — продолжал К. — утверждают, что русским понадобится десяток, а то и два десятка лет, чтобы изготовить бомбу…

— У меня работал русский в Берлине, — заметил Эйнштейн, — и этот знал свое дело…

— Я считаю, что научный потенциал России дает ей возможность быстро достичь цели, — сказал К. — После революции они неизменно шли, не отставая, в первых рядах, и притом в ключевых областях ядерной физики. Я обращаю ваше внимание на следующие факты. В 1932 году, всего лишь через несколько месяцев после Кокрофта и Уолтона, Синельников в Харькове уже производит ядерные расщепления с помощью протонов, разогнанных электрическим полем. Они построили там ускоритель в три миллиона электроновольт, и это в 1932 году, не забудьте!

— Векслер в Москве предложил новую идею синхроциклотрона одновременно с нами, — подал реплику Эйнштейн.

— Совершенно верно! — откликнулся К. — И заметьте, что это было сделано в сорок четвертом году, когда Россия истекала кровью, когда половина русской промышленности была разрушена или захвачена оккупантами. Какой поистине невероятной уверенностью в своих силах надо было обладать, чтобы в этой обстановке смертельной опасности думать о таких вещах, как синхроциклотроны! Вспоминаю в этой же связи, с каким огромным удивлением прочитал я тогда, в сорок четвертом, в «Физикал Ревью» еще одну публикацию. Подпись под нею была: «Александр Жданов из Казани». Там описывалось полное расщепление ядер серебра в слое фотографической эмульсии. К заметке был приложен снимок — сорок с лишним треков[69], расходящихся из одной точки…

— «Звёзды», производимые космически-лучевыми частицами?

— Да, первая в истории наука фотография ядерной «звезды». Сегодня Пауэлл в Бристоле фотографирует их десятками, но ведь русские сделали это до Пауэлла, и когда! В те месяцы, когда шла битва под Сталинградом… К этому надо добавить, что самый метод фотографирования треков в толстом эмульсионном слое был развит в двадцать восьмом году Мысовским в Ленинграде, за двадцать лет до бристольцев. И сочетание магнитного поля с вильсоновской камерой для исследования космических лучей достигнуто Скобельцыным тоже раньше, чем Блэкеттом. Я мог бы, если б захотел, продолжить этот список в любом направлении… Напомню напоследок о вещах, имеющих самое прямое отношение к тому, о чем идет у нас сейчас речь. В 1940 году, едва только было найдено деление урана, Флеров и Петржак в Ленинграде открывают феномен спонтанного деления, а Харитон и Зельдович производят и публикуют первый расчет цепной реакции в смеси изотопов урана. Френкель в России работает независимо от Бора над теорией «капельного» деления ядра и приходит к важным результатам еще прежде, чем к ним пришли Уилер и Бор. Но о советских теоретиках вы могли бы сказать больше, чем я…

— Могу, сказать, что, например, Фок находится в первой мировой десятке наиболее компетентных людей, работающих в тех областях, которые имеют отношение к моим собственным работам…

— Я рад, что слышу это из ваших уст. И в этих-то условиях нам рассказывают сказки о научной отсталости русских и о первой русской атомной бомбе, ожидаемой в 2000 году! Я же на основании анализа всех доступных мне фактов утверждаю, что русским понадобится для создания бомбы два — два с половиной года, вряд ли больше. Я заявил об этом прямо, когда меня спросили в комиссии палаты представителей. Со мною согласны Юри[70] и Джеймс Франк. Начинать в этих условиях гонку атомных вооружений бесцельно, бессмысленно. В правительстве, как говорят, были благоразумные голоса, но их быстро заглушили…

И К. рассказал о передаваемых из уст в уста в Вашингтоне подробностях заседания 21 сентября (1945 года) в Белом доме. Председательствовал Трумен. Докладывал военный министр Стимсон и указал, что поскольку некоторые эксперты (Стимсон добавил: «наиболее компетентные, как я полагаю, эксперты») согласны, что сохранение атомного секрета совершенно немыслимо, возникает идея о соглашении по атомному вопросу и о передаче атомной информации в Организацию Объединенных Наций. Стимсона поддержало несколько человек. Но это заседание было для него последним. Придя в свой министерский кабинет, он застал там курьера с извещением об отставке…

К. остановился. Его поразило выражение лица Эйнштейна. Он еще не видел его таким. Как сильно исхудал он за эти месяцы, как измождено и как полно решимости было это лицо!

— Гонка атомных вооружений — самоубийство для Америки, — сказал Эйнштейн. — Если мы, ученые, создавшие эту бомбу, не добьемся ее запрещения, мы подпишем смертный приговор себе и своей науке!

Он начал эту борьбу, не откладывая ни на один день. 27 октября 1945 года он дал журналисту Раймонду Суингу свое первое интервью по атомному вопросу, содержавшее призыв благоразумия к правительствам и народам.

10 декабря участники «нобелевского обеда» в нью-йоркском отеле «Вальдорф-Астория» видели его