Затем поднимался занавес, и зрители видели крадущегося с видом заговорщика физика-теоретика, таинственно сообщавшего другому ученому о том, что ответ на интересующий их вопрос насчет распространения волн в поле тяготения, наконец, получен. Ответ пришел по почте из-за границы сюда, в Геттингенский институт на имя одного из физиков. «Ну и что же?» — спрашивал собеседник, не понимая смятения своего коллеги. «А то, — отвечал тот, озираясь по сторонам и переходя на шепот, — что наш запрос был переслан к…» И дальше, написав на бумажке нечто, первый физик передавал бумажку второму физику, и тот, придя в ужас, поспешно разрывал ее на мелкие клочки. Потом следовал длинный диалог, касавшийся распространения волн в поле тяготения, с участием сложнейших формул и выражений вроде: «контравариантный вектор», «компоненты смешанного тензора 2-й степени», «скобки Кристоффеля» и так далее. Диалог прерывался время от времени странными действиями собеседников — они на цыпочках подходили к двери, внезапно ее распахивали, обследовали телефонный аппарат и т. д. В конце концов один из теоретиков оказывался настолько увлеченным предметом беседы, что внезапно произносил: «А что говорит Эйнштейн о…»
Ужас, возникавший в этот момент на лице физиков, свидетельствовал о том, что произошло нечто непоправимое. Первый физик судорожно вырывал из рук второго сделанные тем записи, прятал их подальше и, подойдя вплотную к стене, громко и демонстративно возглашал: «Чисто еврейские фокусы! С физикой это не имеет ничего общего!»
Спутники Эйнштейна были в восторге, и зрительный зал дрожал от хохота, но Эйнштейн не смеялся. С серьезным лицом он сказал, обращаясь к сидевшему рядом с ним принстонскому теоретику, что автор пьесы талантливо подметил то, что ставит сейчас человечество на край катастрофы.
— Что именно? — спросил собеседник.
— Страх перед тупой и беспощадной силой, — отвечал Эйнштейн и продолжал: —…Страх, парализовавший мысль и волю целого семидесятимиллионного народа, страх, превративший этот народ в покорную машину в руках у шайки маньяков и убийц, — этого еще не было в истории!
Собеседник сказал, что имя автора пьесы, немца и антифашиста, говорит за то, что дело все же обстоит не совсем безнадежно плохо.
— Все мои упования, чтобы это было так! — промолвил Эйнштейн. И, поднявшись со своего места, вышел из зала.
30 апреля 1939 года выставка, расположенная на северо-восточной окраине Нью-Йорка, была открыта президентом Рузвельтом и мэром Лагардиа. Она называлась «Мир завтрашнего дня», и ее павильоны принадлежали шестидесяти трем государствам. Первое, что видели посетители, входившие в ворота со стороны Гудзона, это огромный подковообразный дворец из мрамора, стекла и нержавеющей стали — по вечерам он светился и был похож на плывущий в воздухе волшебный корабль. Башня, увенчанная фигурой рабочего, поднимала его рукой лучащуюся рубиновую звезду. Олова «Союз Советских Социалистических Республик» были написаны на фронтоне. Внутри были просторные залы, показывавшие экономику и культуру побеждающего социализма.
Проведя в павильоне немало часов — это было уже в середине лета, — Альберт Эйнштейн вышел на воздух. Свежий ветер дул с Атлантики и трепал побелевшие, но все еще густые и жесткие кудри, дыбившиеся над изрезанным морщинами лбом.
— Мир завтрашнего дня? — сказал он вдруг вопросительно и не обращаясь ни к кому. — Пожалуй. Но только
И, сев в автобус, отправился домой, в Принстон, улица Мерсер, номер 112.
Там его дожидались с нетерпением двое физиков: Лео Сцилард и Эуген Вигнер.
5
Он не верил, что это возможно, он сомневался долго и упрямо, но упорствовать дольше было нельзя. Он припоминал все происшедшее за эти месяцы и тот день, с которого все началось: 17 января 1939 года. Он просматривал в тот день утреннюю почту, отобранную для него, как всегда, Элен Дюкас. Среди груды писем промелькнула тонкая тетрадка журнала — он мог бы узнать ее издали среди десятков других изданий — берлинский «Натурвиссеншафтен». Там, в Берлине, ему присылали номера прямо из типографии, и краска, не успевшая высохнуть, оставляла следы на пальцах… Он сорвал прозрачную бандероль и рассеянно пробежал оглавление: «О. Ган и Ф. Штрассман. О распознавании и поведении щелочноземельных металлов, образующихся при облучении урана нейтронами». Отто Ган, он знал его еще по Берлину, — отличный экспериментатор и, что самое занятное, директор института химии в «Обществе кайзера Вильгельма», в том самом «обществе», где директорствовал когда-то он сам, Альберт Эйнштейн! Ган и Штрассман обсуждали результаты странного опыта: в уране, обстрелянном нейтронами, появляется барий. Уран — 92-й, барий — 56-й элемент менделеевской таблицы. Как же могло случиться, что атомное ядро с зарядом 92[64] одним прыжком превратилось в другое, с зарядом почти в два раза меньше? И если говорить с полной точностью, то открытие это принадлежит даже не Гану, а сделала его — осенью тридцать восьмого года — Ирен Кюри со своим лаборантом югославом Павле Савичем. Кюри и Савич нашли в уране 57-й элемент — лантан. 92 и 57 — дело обстояло примерно так же, как у Гана. Ирен прислала тогда письмо из Парижа, приложила к письму фотокарточку: мальчик и девочка — продолжение семейств Жолио и Кюри. Она ведь замужем за этим сорвиголовой, другом и однокашником Андрэ Ланжевена, что встречал его когда-то в толпе студентов у гар дю Нор! Из Фредерика Жолио вышел великий ученый, и Ирен разделяет с ним его славу. И вот уже растут дети, как быстро идет время…
Но 92 и 56? Это была загадка, и, кажется, он догадывался уже, как ответить на нее.
Тот день, 17 января, был полон событиями!
Не успел он закончить просмотр писем, постучали в дверь, и вошел Нильс Бор. Было известно, что знаменитый датский теоретик плывет в Америку, но Эйнштейн не ожидал увидеть его так скоро. Бор выглядел на этот раз смущенным и даже взволнованным. Да, он только вчера прибыл в нью-йоркский порт, а сегодня с утренним автобусом поспешил в Принстон к Эйнштейну. Ибо произошли события, невероятные события…
— 92 и 56? — спросил, прищурившись, Эйнштейн.
— Да, — ответил Бор. — События сулят, однако, нечто большее, чем можно было думать раньше.
Бор произнес имена «Фриш и Майтнер». Эйнштейн слыхал о Фрише только то, что тот ученик Бора, но Майтнер, маленькую и худощавую Лизу Майтнер, знал превосходно: она работала в Берлине по радиохимии вместе с Ганом, и с экспериментаторским ее искусством могло сравниться только искусство самого Гана. Гитлер заставил ее бежать из Германии, и она работала теперь у Бора. Фриш и Майтнер, продолжал Бор, перед самым его отплытием из Копенгагена сообщили, что тайна цифр «92» и «56» означает просто-напросто разлом ядра урана на две половинки. И если одна половинка есть 56, то на долю второй приходится 36. 36-й элемент — это криптон, и очень скоро они нашли следы криптона. Деление урана!
— Я только что перед вашим приходом начал соображать нечто в этом роде, — откликнулся Эйнштейн.
Бор добавил, что со вчерашнего дня «Нью-Йорк (Бор имел в виду физический факультет Колумбийского университета, где он поделился новостью с профессорами Ферми и Деннингом) напоминает встревоженный улей!»
— То же будет и здесь, — сказал Эйнштейн. — Вы видели уже кого-нибудь?
— Нет, — ответил Бор, — я прямо с автобуса.
И Эйнштейн позвонил по телефону, и скоро пришли институтские физики, и комната стала
