получить постоянную должность в университете или в Политехническом не удалось. В течение пяти лет я жил там на неофициальном положении, вокруг меня собирался кружок молодых, читал им лекции, делал доклады, занимался литературным трудом. Но больше, кажется, это продолжаться не может. Петербургские друзья пытаются сделать все, чтобы помочь нам. Но градоначальник столичного города Санкт-Петербурга придерживается иного мнения! Он прозрачно намекнул, что в его владениях господину Паулю Эренфесту будет в ближайшее время несколько тесновато…
— Как! И это после того, как вы напечатали в Петербурге свое «Статистическое понимание механики»? Да ведь за это одно они должны были сделать вас академиком!
— Вы забываете, что субъект, «не исповедующий никакой религии», — так написано в моих бумагах, — не может стать членом императорской академии. Вряд ли он может быть даже простым лаборантом! Положение таково — это я могу сообщить вам пока под секретом, — что Лоренц, узнав о моих делах, пытается устроить меня в своем университете. Отсюда еду в Лейден, и там решится все.
Они заговорили о Больцманне, и Эйнштейн расспрашивал своего нового друга о последних днях учителя. Эренфест сказал, что самоубийство не всегда говорит о слабости, но иногда свидетельствует о силе души и характера. «Те, кто знал Больцманна, никогда не обвинят его в интеллектуальной трусости. Он дрался как лев и пал в бою», — закончил Эренфест.
Эйнштейн пригласил гостя позавтракать, потом подвел его к окну, откуда как на ладони была видна Прага, и долго показывал то примечательное, что успел запомнить в прекрасном городе. В заключение они пошли осматривать помещения физического факультета, и тут Эренфест услышал еще раз из уст своего гида и собственными глазами увидел то, что лежало темным пятном на совести разодранной национализмом европейской науки…
Один из старейших университетов Европы, основанный Карлом, королем чешским, видел в своих стенах Яна Гуса и Иеронима Пражского. В 1888 году Карлов университет был разделен на две части: одна называлась немецким университетом имперской провинции Богемия, в другой — преподавание велось на чешском языке. Оба университета управлялись чиновниками из Вены.
Первым прибыл сюда наводить порядок сам надворный советник господин Эрнст Мах. От чешских студентов и профессоров был отнят еще ряд лабораторий. Мах затем отбыл обратно в Вену. Остались его креатуры — Лампа, Липпих, Краус.
Господин Антон Лампа, сын чеха по национальности, служившего в лакеях у богатого австрийского вельможи, составил себе положение, в академических кругах с помощью ренегатства и прислужничества перед угнетателями своего народа. Лампа исправлял должность декана физического факультета и читал курс теории газов, в коем ограничивался комплексами ощущений и не упоминал о такой мелочи, как движение молекул. Учение об электронах он отвергал, как проникнутое «не немецким духом». Это было в 1912 году — уже после того, как Резерфорд начал обстрел ядра атома, а электронные трубки проникли в электротехнику и медицину! Антон Лампа преследовал студентов-чехов, запрещая им работать в хорошо оборудованных лабораториях немецкого университета в Праге. Как выяснилось вскоре, единственным профессором этого университета, не обращавшим внимание на запрет, был Эйнштейн. Студенты-чехи гурьбой ходили слушать его лекции. Они участвовали в его семинарах. Им был приготовлен добрый прием.
Об этом узнали и донесли Антону Лампа. Ему сообщили также, что профессор Эйнштейн осуждает, не стесняясь, вслух шовинистические и расистские порядки, установленные в Пражском немецком университете. И что означенный Эйнштейн не верит в бога, а кроме того, — о ужас! — глумится над парадной формой одежды, введенной его величеством императором и королем для профессоров имперских университетов!
Парадная форма, о которой идет речь, представляла собой одеяние зеленого цвета с треугольной шляпой, увенчанной петушиными перьями, и шпагой, носимой на боку. В ответ на предложение надеть эту форму по случаю дня рождения императора Эйнштейн отвечал, что боится быть принятым наг улице за бразильского адмирала и вынужден поэтому остаться дома…
Услышав переданное ему об Эйнштейне, Лампа произнес неопределенное междометие и перевел разговор на другую тему.
Все осталось по-старому, и некоторым начало казаться, что в пребывании Эйнштейна в Праге есть какой-то скрытый, но ускользающий от их понимания смысл.
Сегодня многое прояснилось для историка «научных битв», о которых прозорливо писал в письме к Эйнштейну Макс Планк.
3
Махизм, разбитый и морально дискредитированный успехами атомной физики, искал возможности реванша и усматривал этот шанс в теории относительности.
Махисты, зорко отметил Ленин, стремятся «ухватиться за теорию Эйнштейна»…
Это был действительно макиавеллиевский замысел — использовать авторитет великой научной доктрины, использовать имя ее автора, симулировав идейную близость с ним и с его теорией!
Можно спорить о подробностях этого поучительного исторического эпизода, но ясно, во всяком случае, одно: сам Мах, одряхлевший и упрямо озлобленный, не собирался принимать участия в этой комедии. Без всякой дипломатии, грубо и напрямик, он отверг теорию относительности, сопричислив ее к «материалистической метафизике». Обстоятельство это, тщательно замалчиваемое в определенных зарубежных кругах, кажется, почти неизвестно в нашей советской литературе.
В датированном июлем 1913 года предисловии к «Принципам физической оптики» Мах писал:
«Роль предтечи (теории относительности) я должен отклонить с тою же решительностью, с какой я отверг атомистическое вероучение современной школы или церкви (sic)…»
Эту позицию Маха разделили и наиболее прямолинейные его паладины, как, например, Фриц Адлер, тиснувший в 1920 году статейку, без дальних слов сокрушавшую эйнштейновскую теорию. Отверг теорию относительности, как мы увидим дальше, и Анри Пуанкаре (несмотря на то, что принимал непосредственное участие в ее математической подготовке).
«Гениальная» идея освоения и приручения теории относительности явно принадлежала не Маху, а юной, но уже искушенной в житейских делах поросли махизма — так называемому венскому кружку, образовавшемуся в 1910–1913 годах вокруг живых мощей своего учителя.
Оформив позднее свою школку под громкой вывеской «логического позитивизма»[26], — в Америке с нею сблокировался Бриджмен, в Англии — Дингл и Рейхенбах, во Франции — Дюгем и Абель Рей, — мла-домахисты начали свою карьеру как раз с обработки эйнштейновской теории. Немало красочных подробностей по этой части можно найти в сочинениях деятелей означенного кружка: Ф. Франка, Шлика, Кар-напа, Вейрата и прочих. Особенно хлопотал Филипп Франк, мастер «левой» философской фразы и изворотливой иезуитской мысли. Обхаживать Эйнштейна Франк начал еще в Праге, продолжил это занятие в Берлиие и — в последний период — в Америке. Приглашение Эйнштейна на пражскую кафедру было звеном все той же цепи: включая Эйнштейна в свой тогдашний пражский филиал, махизм этим самым как бы официально подпирал свое подмоченное предприятие престижем теории относительности. «Назначения (Эйнштейна в Прагу), — отмечает автор ценного биографического исследования К. Зеелиг, — удалось добиться… после многих месяцев хлопот, по ходатайству учеников Маха Антона Лампа и Георга Пика». Отправляясь в Прагу, Эйнштейн вряд ли мог подозревать об этих закулисных пружинах…
Какими же опорными пунктами располагали господа из венской философской обители в своем замысле «ухватиться за Эйнштейна»?
Чтобы ответить на этот вопрос, скажем сначала несколько слов о сущности той философской платформы, на которой расположилась незадолго до начала первой мировой войны тяжелая артиллерия логического позитивизма.
Существенной его чертой было сползание еще дальше к субъективному идеализму, к прямой поповщине. «Среди нас, — делится своими воспоминаниями (в книге «Новейшая наука и ее философия») Ф.