Что было потом с «буржуем», Миколка не знал. Но гордость испытывал превеликую, — что ни говори, а отомстил он ненавистному толстяку за все свои обиды.

— Будет знать, как жалеть краску для нашего брата-рабочего!

Не только бог досаждал Миколке, случались у него неприятности и еще из-за одной важной персоны. Персоной этой был царь. Наслышался о нем Миколка и дома, и в школе. В школе-то и молитву заставляли учить специальную, просить бога помочь его императорскому величеству, чтоб охранял он его жизнь и даровал победу над супостатами.

«Что это за величество такое, за которое все молятся?»— думал Миколка и, придя домой, приставал к деду с расспросами про царя.

— Ого! Царь — это, братец, царь и есть, а не какой-нибудь шаляй-валяй… Он тебе, скажем, садится ужинать, а вокруг тысяча слуг так и вьется. Тысяча — не меньше! — уверял Миколку дед, будто сам воочию видел, как ужинает царь. — И каждый норовит угодить: один колбасу тащит, второй водку по стаканам разливает, третий селедочку режет, четвертый соленые огурцы из бочки вылавливает…

— А пятый? — спрашивает Миколка.

— Пятый? Ну, и пятому есть забота: скажем, блины сметаной поливать, оладьи горяченькие на стол доставлять или, скажем, капусту тушеную…

Дед на ходу припоминал разные яства, чтобы в точности определить, чем занимается каждый царский слуга.

— А ест царь, к примеру, каленый горох? — спрашивал Миколка, имея в виду свое излюбленное лакомство.

Дед Астап долго почесывал затылок, не зная, что и сказать в ответ. Но не ронять же было деду в Миколкиных глазах свой авторитет! И поэтому решительно объявлял:

— А что ты думаешь! Наверняка ест… Еще как! Ему, брат, все нипочем. Захотелось ему гороха — поест гороха; захотелось сметаны — тут как тут ему сметана. Царь еще только подумает про ту сметану, а слуга уже подлетает к нему с полным жбаном. Ешь, императорское величество, сколько тебе хочется… Только, я полагаю, царю и без гороха твоего сытно живется. Горох все-таки еда не господская…

Миколка тут же бросался в спор:

— Не может быть, чтобы он горох не ел! Да на свете нет ничего вкуснее гороха. Что он дурак, этот царь, что ли?

— Да нет, видать, не дурак… Он, брат, и хитрющий — все знает: кто где живет и что думает. Вот и про нас с тобой, значит, знает. Сидит себе на троне в Петербурге, а потом как глянет на карту, видит — станция наша… И сразу в голове у него думка появляется: «Ага! Да там у меня старый герой турецкой войны Астап живет с внуком Миколкой. А показать их мне, пусть предстанут перед мои царские очи!..» И что ты думаешь? У него это — раз плюнуть! И все-то он может сделать. Захочет покарать, глазом не моргнет, скажет: «А ну, подать сюда мне Миколку, я его жизни лишу за непослушание!» И чик-чирик — нет головы у Миколки… А захочет помиловать, скажет: «Чего тебе надобно, Миколка, — золотые дворцы-палаты или чудо-камень самоцвет?»

— Куда они мне, дворцы золотые! — вздыхает Миколка. — Вот бы хатенку нам, да потеплее, побольше этой. Чтобы тебе не спать на полу да не простужаться всем в зимние холода…

— Смотри ты, эк хватил! Хатенку — это, брат ты мой, царю куда труднее, чем дворцы-палаты… Негоже царю такой мелочью заниматься…

Миколка недоверчиво косился на деда: такие порядки ему не по нраву.

На том разговор с дедом про царя и кончался. Миколка подступал к отцу и его расспрашивал, что это за важная птица такая — императорское величество. Отец только посмеивался над россказнями деда:

— Ты его, Миколка, побольше слушай, он тебе и не таких сказок насочиняет. Не хуже, чем про турецкую войну. Царь народ чаще всего пулями жалует, вот этого-то гороха ему не жалко…

Пули и горох — не сразу и разберет Миколка, что тут к чему. Спросить бы еще отца, да тот не очень любит распространяться про царя.

— Отстань ты со своим царем! Трутни они, все цари, кровопийцы…

— Как буржуи?

— Еще бы! Царь над всеми буржуями буржуй. Одного поля ягоды.

А к кому еще сунешься с тем царем? К попу в школе, что ли? Глядишь, получится так же, как с Адамом и Евой. А то еще хуже…

Но вскоре выпало Миколке познакомиться с царем. Да как еще! Никому теперь не пожелает Миколка сводить знакомство с его императорским величеством.

Однажды утром от вагона к вагону прошел слушок, что, мол, завтра сам царь через станцию будет ехать. Слухам можно было бы и не поверить, да к вечеру в Миколкину хату на колесах ввалились солдаты и два жандарма. И так в каждый вагон поселка. Отцу и деду выдали специальные железные жетоны. Их надо было прикрепить на груди: жетоны служили вместо пропусков в депо и на станцию. Чтобы сразу было видно, что человек служит на железной дороге и ему дозволяется ходить по путям. Без надобности ходить по путям было строго-настрого запрещено, а на станцию показываться просто так — и подавно. И еще велели вокруг вагонов посыпать желтым песочком.

Матери предстояло целый экзамен выдержать: приказали ей отмыть начисто вагон снаружи, свежими занавесками окна и двери прикрыть, чтоб царь — упаси боже! — не увидел рваное тряпье, чтобы не испортилось настроение у его императорского величества.

И еще — не торчать в окнах, в дверях, не глазеть на царя: иначе — «стрелять будем»!

— И смотри у меня, голодранца этого из дому не выпускай, попадется он царю на глаза — в Сибирь тогда загоним! — прохрипел жандарм, ткнув пальцем в Миколку.

«Видно, побаивается царь меня, раз уж и взглянуть на меня не решится», — подумал Миколка, но смолчал, ничего не сказал.

И как проснулся Миколка, сразу — к окну, давай караулить, скоро ли царский поезд к станции подойдет. Куда ни посмотрит — всюду снуют рабочие, а их подгоняют жандармы. Чистят, подметают рабочие все пути, закрывают и запирают стрелки, наглухо забивают их костылями. Это, значит, чтоб никто не смог повернуть стрелку туда, куда не надо.

Товарные составы отправили в тупики. А утренний пассажирский как прибыл на третий путь, так и остался там стоять. Пассажиров высадили из вагонов и загнали на станцию.

— Тоже, видать, чтобы царю на глаза не попадались, — сообразил Миколка.

На переезде через железнодорожные пути тоже не утихала работа. И там скопилось множество солдат и жандармов. Задерживали любого и каждого — конного и пешего — и отгоняли в сторону, к оврагу. Никому не позволяли переходить через линию. Хлопот — полон рот и у солдат, и у жандармов. И откуда их столько набралось! Вдоль всей дороги рыскают, как собаки, гоняются за каждым человеком, теснят от железной дороги.

И вдруг загремел впереди поезд, ворвался на станцию — и дальше. Все окна в вагонах изнутри были завешены белоснежными занавесками, и сколько ни силился Миколка хоть что-нибудь разглядеть в том поезде, ничего не увидел.

Когда миновал последний вагон царского поезда, Миколка шагнул было за порог, да тут же его солдат цап за руку.

— Ты куда, постреленок? А ну — назад! Оказывается, через станцию проследовал

поезд с царскими генералами и слугами, и ходить по путям еще не разрешалось. Лишь полчаса спустя показался наконец и царский поезд. Вели его сразу два паровоза, и на переднем распахнул свои крылья большущий двуглавый орел. Очень даже похожий на того, что был нарисован на Миколкином вагоне прямо над надписью «40 человек, 8 лошадей». Только этот был уж больно велик и сверкал так, что Миколка во все глаза уставился на него и на какое-то мгновение даже забыл и про царя того.

Необычно красивые вагоны были прицеплены к паровозам, все с широкими окнами, похожими на