Однако, эта особенность осталась непонятой не только «хозяевами» евреев, но и учеными исследователями из среды самого еврейства, воспитанными на правовых доктринах «хозяев». Если Фрейденталь готов считать основой национальной самобытности — язык (см. ниже, ч. II, 1), если Р. Г. Леви (Revue dos etudes juives,62, (1911), (188), категорически заявляет, что нет еврейского народа, а есть только граждане различных государств, исповедывающие Моисеев закон („pas plus qu'il n'y a de „peuple catholique“ ni de „peuple protestant“, il n'y a de „peuple juif“), — то они уже в древности имеют предшественником Филона (ниже, 115). Точно также и для не-евреев этот факт остался непонятным: любопытно, что, напр., Блудау характеризует чувство, связывающее евреев разных стран, как «земляческое» (landsmannschaftliche; ниже, стр. 56). А между тем, те психологические переживания, которые налицо у каждого нравственно-здорового еврея и в которых часто он сам не отдает себе отчета, могут быть охарактеризованы только, как государственно-национальные.

В этом отношении показательно следующее. Во время европейской войны, когда с одной стороны, расцветали махровым цветом возникшие уже в средние века легенды о еврейском шпионаже, сжигании евреями хлеба на корню, собирании золота в гробы для отправки неприятелю и т. д., а, с другой стороны, еврейская пресса («Восход») из кожи вон лезла, чтобы доказать несуществующий патриотизм евреев, и печатала портреты евреев-георгиевских кавалеров, — в еврейской массе был особенно популярен трогательный рассказ. Во время панического бегства австрийцев в Карпатах какой-то еврей — унтер- офицер, грубый и малограмотный человек, но неоднократно отличившийся и имевший георгиевские кресты, — бросился в атаку одним из первых и, настигнув ближайшего австрийского солдата, пронзил его штыком. Несчастный успел только воскликнуть: «Шма, Исроэль!» (еврейская повседневная молитва) и упал мертвым. С злополучным же героем произошла резкая перемена. Он забился в угол, целых три дня ничего не ел и на четвертый день зарезался бритвой. Если мы вдумаемся в этот рассказ, то увидим, что психологические переживания унтер-офицера до и после убийства соплеменника вполне однородны; разница лишь в том, что до убийства об'ектом его национально-государственного чувства была Россия, а после убийства обнаружилось, что это чувство было поверхностным, наносным, и что в душе унтер-офицера гораздо глубже сидело другое национально-государственное чувство, об'ектом которого был еврейский народ. В этом же отношении любопытно, что тот самый Фрейденталь (Alexander Polyhistor und die von ihm erhaltenen Reste judischer und isamaritanischer Geschichtswerke, Breslau 1874-75, стр. 198), который исходит из принципа, что национальность прежде всего выражается в языке, тем не менее, говоря о причине, побудившей ассимилированных евреев-эллинистов диаспоры писать еврейскую историю, характеризует ее не как «земляческое» (landsmannschaftliche, Вludаu) и даже не как национальное чувство, а как чувство патриотическое (Vaterlandsgefuhl). Характерное противоречие!

Естественно, что не-евреи не могли ни понять, ни признать этого факта. Если язык и территория — conditio sine qua non всякого национального чувства, то свое еврейское национально-государственное чувство у живших внутри эллинского общества евреев диаспоры должно было представляться им, как преступность, как нравственное вырождение. Однако, изучение жизни и нравов их соседей-евреев не давало материала для того, чтобы сделать вывод, что евреи в нравственном отношении ниже своих хозяев. Вот почему, как мы увидим ниже, антисемиты древности черпают материал для своих обвинений не из реальной жизни, а из Библии, которую они тщательно штудировали специально для этой цели и которая, как всякий памятник старины, естественно содержала не мало нравственно-отжитых понятий.

Так как такая точка зрения на причины возникновения антисемитизма высказывается в науке впервые, то ясно, что доказательство ее возможно только на основе новой, самостоятельной переработки материала первоисточников. Если эта работа над первоисточниками не столь тщательна и не имеет столь исчерпывающего характера, как мне бы хотелось, то причина этого в невыносимой экономической и психологической обстановке настоящего времени.

Моя научная специальность — история Греции; поэтому я был в состоянии самостоятельно изучать только историю антисемитизма в эллинистически-римскую эпоху. Если мой труд озаглавлен «Антисемитизм в древнем мире», то только потому, что данныя об антисемитизме в предыдущие эпохи настолько малочислены, что не заслуживают рассмотрения в особой книге, а в моей книге необходимы, как параллель и введение. Само собой разумеется, что памятники этой эпохи (главным образом, документы еврейской колонии на Элефантине) не могли быть здесь подвергнуты самостоятельному разбору; я должен был удовольствоваться только использованием разработанного уже в науке материала, и никакой ответственности за то или иное понимание этих документов я, поэтому, не несу.

Для истории антисемитизма в древности имеется материал и литературный и документальный, как на греческом и латинском, так и на еврейском и арамейском языках.

Литературные памятники на греческом и латинском языках были мною изучены наиболее внимательно. Это, во-первых, произведения антисемитской литературы и отдельные антисемитские выпады античных писателей. Все они собраны в книге Th. Reinach, Textes d'auteurs grecs et romains relatifs аи judaisme, Paris 1895. (B Berliner Philologische Wochenschrift. 1895, стр. 985–989, Вилльрих поместил придирчивую рецензию на эту книгу и дал длинный список пропущенных Рейнаком мест. Я просмотрел эти места, но ничего интересного для моей темы не нашел). Во-вторых, это остатки еврейской светской литературы — исторических работ и произведений изящной словесности. Это — в первую голову Филон и Иосиф Флавий, далее — отрывки из утраченных трудов еврейско-эллинистических историков, собранные в уже цитированной книге Freudenthal'я; отрывки из трагедии Езекиеля лучше всего изданы L. М. Philippson, Ezechiel und Philo, Berlin, 1830. В третьих, это, — греческая Библия, апокрифы и псевдэпиграфы. Сличение канонической части Септуагинты с еврейским подлинником и изучение умышленных отступлений в переводе даст немало материала для нашей темы. К сожалению, такое сличение сделано мною только для отдельных мест; я не располагал временем, чтобы провести его в полном об'еме. Септуагинту (каноническую часть и апокрифы) я использовал в издании C. de Tischendorf, Vetus testamentum graece iuxta LXX interpretes, Т. I et II, Lipsiae 1880. Сивиллины оракулы я изучал по изданию Rzach, Oracula Sibyllina, Wien, 1891. Пособием для изучения апокрифов и псевдэпиграфов мне служил двухтомный перевод со вступительными статьями, изданный Е. Kautzch'eм. {Добавление: К. Kuiper дал в 1903 г. новое издание отрывков Езекиеля (REJ 46, 48 слл. 161 слл.), но им лучше не пользоваться. Добавление: Глава „The Septimgint as a version' в книге H. В. Swete, An introduction to the Old Testament in Greek, Cambridge, 1900, из ложного пиэтета старательно обходит выдвигаемые нами вопросы. Даже в таком характерном случае тенденциозности перевода, когда выражение «сыновья Бога» (Gen. VI, 2) переводится „hoi angeloi tou theou', Swete не усмотрел ничего, кроме желания избежать «смелой метафоры» (стр. 329).}

Из документальных источников мне удалось заново выбрать и полностью использовать папирусы и египетские надписи[1]. Несколько хуже обстояло дело с внеегипетскими надписями. Из них мною использованы те, на которые я нашел ссылки в литературе, и те, которые так или иначе реферированы в еврейских научных periodica. Конечно, было бы желательно просмотреть полностью собрания греческих и латинских надписей и извлечь из них все, имеющее отношение к нашему вопросу. Но это было бы равносильно составлению Corpus inscriptionum graecarum et latinarum ad res iudaicas pertinentium, а для такой работы я, при нынешних условиях, конечно, не располагал временем.

Еще хуже обстоит дело с литературными памятниками на еврейском и арамейском языках (Библия и Талмуд). Вследствие весьма слабого знания еврейского языка, нужные для моей работы позднейшие части Библии я принужден был изучать в образцовом немецком переводе E. Kautzsh'a и только в особенно интересных, трудных или спорных местах я мог обращаться к подлиннику. Но хуже всего обстояло дело с Талмудом. Пользоваться переводом я не считал себя вправе не только потому, что не существует общепризнанного авторитетного перевода Талмуда, подобного Kautzsh'евскому переводу Библии, но еще и вследствие обычно выдвигаемого антисемитами обвинения, будто в переводах и последних изданиях Талмуда все наиболее «криминальные» места выпущены. Поэтому для привлечения к делу Талмуда необходима самостоятельная работа над талмудическим текстом, что при моей нынешней подготовке совершенно невозможно. Если начатые мною ныне занятия дадут мне надлежащую подготовку и если внешние условия не помешают этому, я возьмусь за особую работу о Талмуде, как об источнике для истории антисемитизма в древности. Пока же я приводил только те места Талмуда, которые уже освещены в литературе нашего вопроса со ссылками на привлекших их ученых.