— Кто это? — спросила я администратора.

— Как, вы не знаете? Это же Вольф Мессинг, он вчера приехал.

— А-а! — сказала я, стесняясь обнаружить свое невежество: это имя мне тогда еще ничего не говорило.

Вскоре состоялось первое выступление Мессинга. Я не буду останавливаться на его феноменальном чтении мыслей, на его силе внушения. Я расскажу о том, что пока объяснить невозможно.

Как-то раз Мессингу было мысленно дано задание довольно примитивное: подойти к одной даме в третьем ряду, вынуть из ее сумки паспорт, принести его на сиену, раскрыть, прочесть вслух фамилию и вернуть в зрительный зал.

Когда Мессинг поднялся на сцену и раскрыл паспорт, из него выпала фотография. Мессинг поднял карточку.

— Какой красивый офицер, — сказал он с улыбкой, разглядывая фотографию, —совсем мальчик...

Внезапно лицо его исказилось, глаза расширились, он схватился за сердце.

— Занавес! Дайте занавес! — крикнул он.

Зал замер.

На авансцену вышла его ассистентка и объявила, что Мессинг почувствовал себя плохо, но минут через 10-15 сеанс будет продолжен. Конец выступления прошел вяло — Мессинг часто останавливался и вытирал платком лицо.

На другой день нам удалось выведать у его ассистентки, что же произошло на самом деле. В то время как Мессинг любовался фотографией, он «увидел», что в эту самую минуту юноша был убит.

Мать юноши жила не в гостинице, но мы ежедневно встречали ее в столовой, где были прикреплены наши продуктовые карточки. Со страхом всматривались мы в ее лицо, но оно было неизменно спокойно — сын писал ей часто, и она с гордостью показывала его короткие ласковые треугольнички. Понемногу мы начали успокаиваться — видимо, Мессинг ошибся, может ведь человек ошибиться.

Прошло три недели, и об этом эпизоде начали забывать. Но на 24-й день дама не пришла в столовую. На другой день мы узнали, что она получила «похоронную», в которой был указан день и час гибели ее сына, тот самый, когда Мессинг «увидел» его смерть.

Выступление Вольфа Мессинга я старалась не пропускать. Однажды после сеанса я замешкалась. Зал уже опустел, и я последней вышла на морозную улицу. Колесом крутилась метель. В двух шагах ничего не было видно. Возле подъезда в нерешительности стоял Мессинг.

— Проклятая погода, — пробормотал он по-немецки, — как в аду.

— Хуже, — отозвалась я, — там хоть тепло.

— Вы говорите по-немецки? — он повернулся и пытливо меня оглядел, —Это хорошо. Вы ведь живете в гостинице, я видел вас в вестибюле.

Я кивнула, пораженная его памятью.

— Возьмите меня под руку и пойдемте, — продолжил он по-немецки.

— Теперь хоть есть с кем поговорить, по-русски мне труднее...

— А где ваша ассистентка? — спросила я.

— Она иногда уходит после антракта.

С того вечера я часто ждала его у выхода, и мы вместе возвращались в семиэтажку.

— Только говорите тише, — предупреждал он меня, — во время войны с немецким языком на улице опасно. Меня однажды чуть не задержали как шпиона. — Он засмеялся.

В то время я переживала тяжелые, тревожные дни. Из блокадного Ленинграда перестали приходить вести от мужа. Ходили слухи, что он погиб во время бомбежки. Я долго крепилась, но, наконец, решила обратиться к Мессингу. Однако говорить с ним мимоходом о моей тревоге не хотелось, а просить о специальной аудиенции не отважилась — я знала, что частная практика ему запрещена. И я попросила его ассистентку замолвить за меня словечко.

— Он согласился, в виде исключения, — сказала она, — приходите к нему в номер завтра в 3 часа дня.

Разговор с Вольфом Мессингом я попытаюсь восстановить почти дословно.

— Явилась? Садитесь. Но имейте в виду, что мне нельзя принимать посетителей, поэтому — 15 минут и не секундой дольше.

Я покорно села, не зная с чего начать.

— Начнем с того, — подхватил он мою мысль, — что вы напишете на бумажке любое число. (Он протянул мне листок и карандаш). Пишите, пишите!

Я написала число «18».

— А теперь сложите бумажку и суньте ее себе в туфлю. Так. Дайте руку.

Я послушно проделала всю эту процедуру.

Через секунду Вольф Мессинг на обрывке газеты написал «18» и победно посмотрел на меня. Я пожала плечами: нашел, чем удивить, только время зря...

— Ха! — сказал Мессинг, — «я не затем пришла, что бы он мне свои фокусы показывал, только время зря». Угадал?

Я невольно улыбнулась.

— А ведь вы хотите спросить о судьбе вашего мужа.

«О чем же еще хотят узнать женщины во время войны», — досадливо подумала я. — «Для этого не надо быть Мессингом».

— А для того, чтобы вам ответить, надо быть именно Мессингом, — лукаво подхватил он и рассмеялся. Он вообще вел себя, как озорной мальчишка, и это начало меня раздражать.

Вдруг его лицо стало серьезным.

— Ну вот что, — сказал он, — для начала я хочу познакомиться с вашей квартирой, — там, в Ленинграде. — (Он крепко сжал мою руку в кисти). Войдите в прихожую, так, идите медленно, налево дверь, в чужую комнату, коридор, направо — ваша комната, войдите в нее. Нет, рояль стоит не у стены возле двери, а у самого окна, стекло выбито, крышка открыта, на струнах снег. Ну, что вы остановились? Идите дальше. Вторая комната пустая почти: стульев нет, стола тоже, никаких полок — книги горой посреди комнаты на полу. Ну, довольно! (Он отбросил мою руку). А теперь слушайте внимательно! Запишите! (Лицо его побледнело, напряглось). — Ваш муж жив. Он болен, очень. Вы его увидите. Он приедет, он приедет сюда... 5 июля в 10 часов утра. Запомните: 5 июля в 10 часов утра.

Он умолк и прикрыл глаза. Я сидела, боясь шевельнуться.

— А сейчас уходите, — тихо сказал он, — сию минуту. У меня вечером сеанс, — мне надо отдохнуть. И что это я с вами вожусь? (Он гневно посмотрел на меня). Я устал! Уходите! — крикнул он, вытирая капельки пота со лба.

Вскоре Мессинг уехал.

Приближалось 5 июля. Я уже знала, что мой муж был на грани голодной смерти и лежит в больнице в тяжелом состоянии блокадной дистрофии. О приезде на Урал в ближайшее время не могло быть и речи. Но предсказание Мессинга не выходило у меня из головы, да и все мои приятельницы с волнением ждали этого дня. И я «на всякий случай» приготовилась к встрече мужа: выменяла на масло полученную по талону водку, отоварила часть хлебной карточки мятными пряниками, превратила в лук и картошку три метра мануфактуры, выданные в Литфонде писателям к 1-му мая.

Настало 5 июля. Я сидела одна в комнате (соседка, жившая вместе со мной, перешла накануне в другой номер), боясь не только пойти в столовую пообедать, но даже спуститься за кипятком для