же Перами Гюнтами, как и норвежцы. Гиперболы, сказки, поэтические взлеты, нежнейшая лирика — все это так и льется с уст обласканного, влюбленного и любовь встретившего преступника.

В первый раз посмотрел он на себя как на что-то крупное. И вот он растет. Он обгоняет всех в беге взапуски на церковном празднике, и теперь уже нет сомнения, что это, как кричат в кельтском легкомыслии пьяные мужики, «Паладин Западного мира»!

Он будет мужем прекрасной мисс Флагерти и совладельцем кабака.

Но, о ужас! Как привидение, является его отец. Слабая рука сына только оцарапала кожу на его лысой голове, и этот чудак пришел отколотить его как следует. Интереснейшая фигура. Ветхий цилиндр, до невозможности драный сюртук, стоптанная обувь, но манишка и манжеты, конечно, грязные, и на одной руке большая черная перчатка. Как же! Всякий ирландец хочет быть «джентльменом»!

Появление отца служит предлогом к целому ряду интриг. В конце концов он находит сына и разоблачает его одним тем, что бьет его, как Сидорову козу. Паладин погиб. Конец сказки, улыбнувшейся было ему, приводит его в такое отчаяние, что он вторично убивает отца тем же заступом… Он надеется, что звание Паладина будет ему возвращено. Не тут-то было. Мужики, увидевшие воочию отцеубийство, хотя и пришли в ужас, но одновременно озверели. Мисс Пегин, собственными руками, подкравшись к Паладину, набрасывает на его шею веревку. Начинается ужасающее побоище. Бедного Паладина избивают без всякой жалости и хотят отправить в полицию. Но ползком является в кабак все еще не убитый «джентльмен». Вторичный удар заступом по голове только дополнил кровавый орнамент на его лысине; ирландский череп не так легко прошибить! Он требует свободы для своего сына. Но теперь сын уже не тот: дважды ударив своего отца, он решительно чувствует себя героем и заявляет, что отправится сквозь широкий мир рассказывать о себе и правду и небылицу, ища успеха своему красноречию.

— Я — Паладин Западного мира, — кричит он в истерическом подъеме, — а ты, отец, ты теперь мой раб и язычник!

И новый Дон Кихот отправляется в путешествие со своим парадоксальным Санчо Пансой.

Поражает в Синге совершенно оригинальное совмещение тривиальности, смеха и полной пафоса риторики. Очевидно, это присуще ирландцам. Они так грязны, убоги, невежественны, но в сердце их горит какой-то буйный огонь. Они легко взвиваются, как ракеты, хотя легко и угасают. Они пьянеют не только от алкоголя, но и от мечты, от сказки. Страстно любят увлекать и увлекаться. И в то же время они непрактичны, нетерпеливы, почти презирают окружающую их действительность. Куда же такому народу справиться с англо-шотландским практицизмом.

А какова постановка! Я не знаю ни одного артиста. Это все молодежь. Но перед нами постоянно проходил крестьянский гротеск, напоминающий лучшие карикатуры — жанры Броуэра и Остаде. Вся эта грязь, все эти типичнейшие лохмотья, все эти пьяные повадки, вся эта сонная речь и внезапные судорожные вздерги страсти. Это совсем не похоже ни на какой другой стиль. И мы легко верим, что это ирландцы, ибо текст пьесы Синга неразрывно сливается с телом, которое дал ему Люнье-По, правда, руководствуясь постановками дублинского театра³.

Положительно, не хочется после этого говорить о новейших продуктах юмора французского. Новое детище Саши Гитри называется «Шотландская накидка»⁴. Какой это вздор по сравнению с ирландским рубищем Синга. Какая выеденная, как яйцо, идейка. Не надо, видите ли, чтобы муж и жена распускались и ходили в халатах и капотах, иначе они, сами того не желая и любя друг друга, могут друг другу изменить. И что за птицы все эти действующие лица! Как можете вы сочувствовать этим легкомысленным фантошам[76], для которых любовь и измена стоят на одном плане с телячьим жиго и новым галстуком.

Конечно, Гитри талантлив. Как автор, как артист он умеет составлять свои фигуры из целой мозаики мелочных, но порознь очень живых и правильных наблюдений. Отдельные бусы его ожерелья то добродушно вскрывают какую-нибудь общечеловеческую слабость, которую вы без Гитри, пожалуй, и не заметите, то довольно злобно подчеркивают какую-нибудь пошлость типично светской среды, ставшую для нее незаметной. Но все эти бусы, более или менее перемешанные с добрым процентом старых острот; очень мелки, и ожерелье в целом такая ненужная безделушка, такой типичный article de Paris[77]. Конечно, новая пьеса де Флерса и Кайаве «Приключение»⁵ добродушно смешит, но и замысел и эта манера все время давать «блестящий диалог», который так ловко осмеян Сэ, все. это надоело. Это давно уже не искусство. Это какой-то ресторан юмора по самому привычному меню.

Но все-таки это не то, что «Танго»⁶, пьеса, написанная академиком Жаном Ришпеном вместе с женой, — Жаном Ришпеном, который когда-то был французским Горьким, Жаном Ришпеном, который хотя и скоро остепенился, давал еще привлекательные пьесы и интересные романы; Жаном Ришпеном, который теперь, став официальным великим человеком буржуазии, стремится и достигает славы замечательного оратора, хочет даже войти в политику, чтобы совсем прослыть современным Гюго. Я не стану говорить моих суждений о «Танго». Пусть говорит искренний и смелый француз. Я ничего не могу прибавить к следующим словам Буассара, критика «Mercure»:

«Что случилось с супругами Ришпен? Им нужны были деньги? Ну, пусть бы писали пьеску веселую, живую, остроумную, живописно состряпанную, вместо этой плоской интриги, четыре акта которой жалостно ползут один за другим, где политические куплеты смешиваются с сентиментальными и классические цитаты — с гривуазными двусмысленностями, из которой изгнана всякая жизнь, всякая правда, где каждая реплика фальшива, общее впечатление ничтожества и пустоты растет с минуты на минуту. Нужны были деньги? По нашим временам это все оправдывает. Но все же не подобные глупости. Я уже не говорю, что поступок, совершенный Ришпеном — m-me Ришпен не идет в счет, — должен был бы обесчестить его в глазах подлинных писателей; не говорю об этом, потому что последние давно перестали с ним считаться, но „Танго“ должно было бы возмутить и господ академиков, если бы литературная честь играла бы еще какую-нибудь роль в нравах этих господ»⁷.

В довершение «Танго» не дожило и до сорокового спектакля.

Следует ли вообще переделывать романы для сцены?

Поставленный в общей категорической форме, вопрос этот не может найти определенного ответа.

Вообще говоря, я решительный противник всяких идейных авторских прав. Всякий сюжет, всякий тип, всякое художественное произведение должны рассматриваться, на мой взгляд, как ценности общественные. Ни один маляр презренный не смеет пачкать Мадонну Рафаэля¹, но варьировать ее, разрабатывать данный Рафаэлем мотив в новых полукопиях — всякий имеет право. Конечно, это открывает легкий путь для бездарных ремесленников, которые, распоров большое произведение, под тенью великого имени из лоскутков стараются создать свой крохотный и антихудожественный успех. Но если исходить из этого, то, пожалуй, следует вообще воспретить ставить пьесы, потому что писаки могут писать пьесы дрянные. Дело публики и ее вкуса разобрать, где имеет место талантливая вариация на талантливую тему, а где жалкая подделка и искажение.

Мы знаем, что очень многие писатели сами переделывают свои романы в пьесы. Знаем примеры таких переделок, как, скажем, «Война и мир» Сологуба². В большинстве случаев переделки не имеют серьезного успеха. И это понятно. Для этого имеются прежде всего две причины. Роман по всему своему строю отличен от драмы: эпически повествовательный, переносящий нас в самые души действующих лиц, непосредственно раскрывающий нам мысли, рисующий нам пейзаж, каким он является сознанию героев, — роман обладает ресурсами, бесконечно более естественными и широкими, чем полная условностей, дающая лишь произнесенное слово, лишь законченное действие, театральная пьеса.

Освободиться от повествовательности, совершенно свободно транспонировать сюжет в новую атмосферу необычайно трудно. Какие-то клочки романа остаются висящими на вырванных из его атмосферы