спросясь? У них-то, может быть, все и готово… А у нас?.. Вдруг у нас еще и конь не валялся?..

Бермята помолчал, покатал желваки. Последний вечер царства берендеев сиял напоследок так приветливо и такая вокруг была разлита ясность, что с невеликого взлобья, на котором стояли оба сволочанина, они легко могли различить не только блеск Мизгирь-озера, но даже и алую клюковку паруса у подножия остроконечной Ярилиной горы.

– А им оно любопытно?.. – процедил со злобной усмешкой Бермята. Сплюнул, переворошил на ладони оставшуюся денежку и, махнув рукой, двинулся к ветхому, серому от древности кружалу.

А по ту сторону Сволочи в хорошо знакомом просторном подвале собирались теплынские розмыслы и сотники. Выглядело обширное подземелье по-старому да по-прежнему, как при царе-батюшке, только вот народу малость поубавилось, а на месте излыса-кудреватого Родислава Бутыча ныне восседал острокостый и прямой Завид Хотеныч. Или, как его звали за глаза, Кощей. Будь глава теплынской преисподней более честолюбив, он, конечно бы, назначил встречу в своей рабочей клети у Теплынь-озера. Но подвал располагался совсем рядом с кидалом, что было для Завида Хотеныча куда важнее.

– Медлить боле нельзя, – отрывисто говорил он. – Завтра или послезавтра сволочане доведут свой ров до ума, и, ясное дело, задержат у себя нечетное изделие, четное же оставят нам… Поэтому я своей властью отдал приказ: сразу после прогона того солнышка, что с заплатой, отгородиться от них глухой стеной… Первые четыре ряда камней уже выложены…

Слушали его, поеживаясь. Знали, знали, к чему клонится дело, давно знали, и все же обдало холодком, когда про стену-то услышали… Все, стало быть! Отрежешь – не приставишь…

– К первому пуску, – неумолимо продолжал Завид Хотеныч, – прошу отнестись особенно тщательно. Учтите, что второго примерного броска по причинам, изложенным выше, – не будет.

– Завид Хотениц! – встрепенулся Костя Багряновидный. – Да как зе мозно? Нузен бросок!.. Дазе два броска!..

– Нужен… – нахмурившись, процедил тот. – Не хуже тебя, Костя, знаю, что нужен. Но времени на пристрелку, повторяю, нет. Сборка нового деревянного солнышка – это еще несколько дней, вернее – одна долгая ночь. Все княжество теплынское, почитай, повымерзнет… Поэтому и прошу, Костя: целься в этот раз как можно точнее… Попадете – награжу небывало. Тебя, Костя, золотой казной, а тебя, Кудыка, сразу назначу розмыслом. Ну, а промахнетесь… – Завид Хотеныч поднял острокостое, медленно оскаливающееся лицо. – А промахнетесь – тут уж и сами, чай, разумеете: не до наград станет… Быть теплынской земле Черной Сумеречью, ежели промахнетесь!

К тому времени алая клюковка паруса, увиденная издали Бермятой и Вражиной, прилегла к крутому бережку Мизгирь-озера, на коем возвышался златоверхий боярский терем. По сходням на причал взбежал черный вертлявый жених-грек.

– Ми, греки – цестны целовеки!.. – известил он, как обычно, и ликующе указал на крутобокий червленый корабль.

Судно уже отвалило от пристани и, снова вскинувши парус, двинулось вполветра к устью Сволочи, увозя обещанный выкуп за невесту – запасные части к кидалу.

Встречали жениха торжественно. Не только боярин, но и сам князюшка теплынский Столпосвят вышел ему навстречу. Холопы, подхватив гостя под смуглы ручки, возвели его по лесенкам в горенку. Шел, закатывая в предвкушении маслины глаз, да прищелкивал беспрестанно языком – до того не терпелось чернявому вновь увидать боярышню, беленькую да пригожую.

В горенке, однако, заморский гость был сильно озадачен и встревожен, узрев среди толпы разряженных холопов стоящего по левую руку от невесты рослого синеглазого красавца в расчесанных русых кудрях и щегольской однорядке, усыпанной пуговками чуть ли не до полу.

– Вот, Сергей Евгеньич, – покряхтывая, объяснил боярин. – Жалую вас, молодых, слугами верными: стольниками, чашниками, конюхами… Лучшего постельника, можно сказать, от сердца отрываю… Подойди, Докука.

Синеглазый красавец приблизился к боярину и махнул поясной поклон.

– Как мне служил, – грозно насупившись, продолжал Блуд Чадович, – так же служи и боярину Сергею с боярыней Забавой. Жить тебе довлеет в постельниках: стлать перины пуховые, складывать изголовьице высокое, самому же сидеть у изголовьица, играть в гуселышки яровчаты, потешать боярина с боярыней…

Заслышав столь странную речь, грек и вовсе смешался, но тут всколыхнулся и зарокотал насмешливо сам князюшка теплынский Столпосвят:

– Что приуныл, боярин?.. – обратился он к греку. – Али сомнение какое в душеньку запало? Да ты не пужайся, не пужайся за боярыню-то свою… Докука – он из волхвов, а там, сам знаешь, все таковы, что о женском поле уж и думать забыли… А постельник и впрямь славный: как заиграет на гуселках – поневоле, а заслушаешься…

Ненароком угодивший в бояре грек осторожно выдохнул и снова заулыбался, хотя смуглая рожа его по- прежнему кривилась от недоверия.

Заходящее солнышко расстелило розовые холсты по склонам, позлатило остроконечный свод, возведенный сегодня над починенным жертвенным колодцем, тронуло голые выпуклости идолов, вновь водруженных на тесаные основания. Ниспавшее с неба обильное многодревесие нанесло греческим истуканам не меньший ущерб, нежели в свое время разящий обух неистового Докуки. Впрочем, хуже они от этого не стали…

Высокий рябой кудесник проводил довольным взором упряжку лошадей, влекущую к слободке последнюю связку тесаных бревен. Лениво опадала, розовея, над Ярилиной Дорогой поднятая за день пыль.

Вчера Соловью было сказано, что вину свою он искупил полностью, на славу поработав и лопатой, и кувалдой. Хотя, если вдуматься, в чем состояла его вина? Спустил в бадье Докуку взамен Кудыки?.. Да, но ведь именно благодаря этому его промаху обрел Завид Хотеныч верного и смышленого помощника, кстати, очень вовремя замолвившего розмыслу словечко за опального волхва… Хотя, с другой стороны, не Кудыке – так кому-нибудь другому в случай попасть. Была бы честь предложена…

Ну да не дорого начало – похвален конец. Уж на что не терпели когда-то слободские древорезы рябого кудесника Соловья, а ныне вон прослезились даже, узнав о его возвращении. Допек, допек их Докука, а с Соловьем-то оно как-то полегче вроде, попривычнее… Милостив Соловей: хотя и на работы выгнал –