Наташу в недалекое милое прошлое, и грустным, тихим голосом, сидя на диване, она начинала напевать: «Среди долины ровныя». Задумавшись, она часто вспоминала дядю Колю: «Где-то он теперь? Неужели ходит по улице холодный и голодный? Вспоминает ли он ее, Наташу? Да, конечно, вспоминает. Хоть бы одним глазком увидеть его!»

Наташа тосковала о нем ужасно и плакала втихомолку целые ночи напролет.

После ухода Николая Васильевича тетка и Липа своими насмешками прохода не давали девочке.

— Певица, что же вы не повторяете свои арии? Ведь скоро опять будет ваш концерт! — приставала Липа.

— Они с дядюшкой-флейтистом будут ходить по дворам. Он станет на дудке свистеть, а она будет петь и плясать. Вот он ее и готовил в уличные певицы, — вторила Марья Ивановна.

Наташа молчала, грустила и пряталась от всех. Раз она шла из лавки и несла хлеб. Дело было под вечер и уже стемнело.

— Наташенька, милая! — вдруг окликнул ее знакомый, ласковый голос, заставивший шибко и сладко забиться маленькое сердечко.

Девочка порывисто обернулась и просияла.

— Дядя Коля!

Она взглянула на него с изумлением и даже отступила.

— Отчего вы так одеты, дядя Коля?

Николай Васильевич смущенно оглянул свой черный подрясник и сказал:

— Я буду монахом, Наташечка.

— Монахом?! — переспросила девочка и пристально посмотрела на дядю, как бы желая понять смысл этого слова. — Вы живете на улице? — сосредоточенно спросила Наташа.

— Нет, в монастыре… Это Божий дом. У нас тихо, хорошо… Я пока на испытании, а потом сделают настоящим монахом.

— Вы будете, дядя Коля, ходить с книжкой и собирать милостыню?

— Нет, Наташечка… Я буду работать, буду тебе счастья у Бога вымаливать…

— Я думала, что монахи только милостынку собирают… — задумчиво проговорила Наташа.

— Как же ты-то живешь, милая? Что делаешь? Здорова ли?

— Я… живу… здорова…

— Обижают тебя тетенька и Липочка? — шепотом спросил Николай Васильевич, точно боялся, что их разговор услышат, и погладил нежно девочку по голове.

Наташа молча посмотрела на дядю, глаза ее наполнились слезами, она наклонила голову и промолчала.

— Терпи, моя бедненькая… Что делать! Молись Богу, Наташечка. Я тоже стану молиться за тебя… Он все устроит к лучшему.

— Мне очень скучно без вас… Я все вспоминала, как мы пели, играли, разговаривали, как я тогда была больна… Помните, дядя Коля? — тихо говорила Наташа.

— Конечно, помню. А уж я-то как скучал. Теперь занят. У нас работы много. Разные есть мастерства. Тебя вспоминаю все-таки часто.

— Я не скажу, что вас видела… Не то они рассердятся.

— Не говори… Ах, да вот тебе пастилочка, вот леденчик. — Николай Васильевич полез в карман. — Спрячь, Наташечка. Да иди, — пожалуй, тебя ждут.

— Я пойду… Тетя рассердится.

— Иди, иди. Скоро опять увидимся. Бог даст, нам лучше будет. Я, Наташечка, не пью водки. Хочу человеком стать. Совестно ведь. Я учусь образа рисовать. Ризы у нас тоже делают. Заработать можно.

— Вы придете, дядя Коля? Скоро придете? Вы поскорее, — умоляла девочка.

— Приду, приду… Увидимся… Иди, милая. Прощай! Наташа шла улыбаясь, обертывалась и смотрела на удалявшегося Николая Васильевича. Тот тоже обертывался и улыбался.

Весело стало на душе у маленькой Наташи: блеснул луч света и надежды. А надежда ведь радует всякого.

События неожиданно изменились. Как-то вечером Марья Ивановна гадала на картах, Липа сидела рядом с ней и со скучающим видом смотрела на ее гадание, Наташа копошилась за диваном, Петр Васильевич работал в своей комнате.

В прихожей раздался громкий звонок. Марья Ивановна открыла дверь.

— Здесь живет коллежский регистратор Петров? — спросил вошедший.

— Да. Здесь. Он дома, — испуганно отвечала хозяйка!

— Вот им бумага! Пусть распишутся. Да на чаек бы, потому поздравляю их!

Марья Ивановна не помня себя от удивления бросилась в комнату мужа.

— Петр Васильевич, тебе бумага важная. Какой-то человек казенный принес. Поздравляет. На чай просит. Да ты распишись сначала. Господи, даже страшно! Что такое? Руки и ноги трясутся!

Получив гривенник, посыльный ушел.

Петр Васильевич вышел в гостиную и торжественно стал распечатывать конверт. Женщины смотрели на него, затаив дыхание. Очевидно, такие события бывали здесь редко.

— Читай скорее! — воскликнула Марья Ивановна.

— Папа, дайте посмотреть! — попросила Липа. Петр Васильевич стал читать молча, и лицо его просветлело.

— Да говори же! Что такое? Не мучь ты меня! — волновалась жена.

— Поздравляю! Наташа принята на казенный счет в Патриотический приют, — радостно произнес Петр Васильевич.

— Наконец-то! Слава тебе, Господи! — Марья Ивановна перекрестилась.

— Наташа, виновница сего торжества, иди-ка сюда! — весело позвал дядя.

Раскрасневшись, девочка вышла из-за дивана и смущенно приблизилась к своим родственникам.

— Понимаешь ты, цыпленок, тебя в приют, в ученье возьмут. Хорошее это дело! — Он погладил девочку по стриженой голове.

Наташа молчала.

— Ты рада?

— Рада! — тихо отвечала Наташа, не уразумев, чего от нее хотят.

— Вот тебе и благодарность от твоих милых родственничков, — кольнула мужа Марья Ивановна.

— Там уж, душа моя, шалить нельзя. Ау! Там строго. Не то, что дома…

Петр Васильевич пришел в отличное настроение духа и весело расхаживал по комнате.

— Еще не раз вспомнит и тетку и дядю. Только там нас оценит, — вставила укоризненно Липа.

— Нет, милочка, не жди. В наш век благодеяний не ценят, — отвечала ей, покачав головой, мать.

— А что, Петр Васильевич, ведь больше для Натальи не придется нам тратиться? Отправка ничего не будет стоить? — тревожно спросила Марья Ивановна.

— Конечно, нет. Там ей все казна даст. Прекрасные учреждения эти приюты: вырастят детей, выучат, людьми сделают.

— Слышь, Наталья? Ну, век-вечный должна ты за дядю Бога молить, должна ему ручки и ножки всю жизнь целовать.

Наташа стояла молчаливая, недоумевающая, опустив худенькие руки и склонив набок голову, грустно смотрела то на дядю, то на тетку.

— Сегодня понедельник, а в среду мы ее и отправим, — заметила Марья Ивановна.

Наташа отошла в сторону и села на стул. Ей хотелось бы, чтобы на кухне был дядя Коля: она бросилась бы туда и все ему рассказала бы, поделилась бы новостью. Он понял бы ее, сказал бы: «Наташечка» и еще что-нибудь ласковое. А теперь и не узнает-то он ничего в своем монастыре, и не