XXII — Время работы П над серединой седьмой главы (апрель 1828 г., подробнее см. в разделе «Хронология работы Пушкина над романом») совпадало со сложными процессами в творчестве П. В сознании поэта боролись две — в этот период противоположные и не находившие синтеза — тенденции. Первая из них — стремление к историзму, которое толкало П к принятию объективного хода исторических событий в том виде, в каком они даны в реальной действительности. С этих позиций требования, предъявляемые отдельной личностью к истории, третировались как «романтизм» и «эгоизм». Не лишенные оттенка «примирения с действительностью», такие настроения давали, однако, мощный толчок реалистическому и историческому сознанию и определили целый ряд антиромантических выступлений в творчестве П этих лет (от «Полтавы» и «Стансов» (1826) до заметки о драмах Байрона). Однако пока еще подспудно, в черновиках и глубинах сознания зрела мысль о непреходящей ценности человеческой личности и о необходимости мерить исторический прогресс счастьем и правами отдельного человека. «Герой, будь прежде человек» (1826) (VI, 411). «И нас они <домашние божества. — Ю. Л.> науке первой учат — Чтить самого себя» (1829) (III, 1, 193), «Оставь герою сердце! Что же Он будет без него? Тиран…» (1830) (III, 1, 253) — такова цепь высказываний, которая закономерно приведет к «Медному всаднику» и «Капитанской дочке». На скрещении двух тенденций образ Онегина получал неоднозначное толкование. Очевидно, был момент, когда П собирался полностью оправдать героя. Такой подход требовал показа Онегина в противоречии со средой и веком, что подразумевало введение ряда существенных эпизодов. Видимо, так и планировал автор, когда в конце отдельной публикации шестой главы (1828 г.) поставил: «Конец первой части» — и, переплетя первые шесть глав в единый конволют, приступил к подготовке их издания отдельной книгой (см.: Томашевский Б. Поправки Пушкина к тексту «Евгения Онегина». — Пушкин, Временник, 2, с. 8–11). К этому моменту размышлений П, видимо, относится работа над «Альбомом Онегина», который должен был начинаться после XXII строфы, и над первым вариантом описания онегинской библиотеки. И альбом, и состав библиотеки должны были раскрыть перед Татьяной неожиданный, особенно после убийства Ленского, образ героя как доброго человека, который сам не догадывается о том, что он добр:
И знали ль вы до сей поры Что просто — очень вы добры? (VI, 615). Одновременно перед ней должна была раскрыться пропасть между Онегиным и окружающим его обществом. (Ср.: Макогоненко Г. «Евгений Онегин» А. С. Пушкина. М., 1971, с. 174). Вполне вероятно (хронологически это подтверждается), что к этому моменту относились и сюжетные замыслы, которыми П поделился на Кавказе с друзьями летом 1829 г. М. В. Юзефович вспоминал: «…он объяснял нам довольно подробно все, что входило в первоначальный замысел, по которому, между прочим, Онегин должен был или погибнуть на Кавказе, или попасть в число декабристов» (Пушкин в воспоминаниях современников, т. 2, с. 107). Следует отметить, что воспоминания Юзефовича отличаются большой точностью и осведомленностью. Так, он задолго до пушкинистов отверг версию Анненкова о так называемых «стихах Ленского» — произвольной попытке связать с текстом EO некоторые пушкинские элегии (см.: Оксман Ю. Г. Легенда о стихах Ленского. (Из разысканий в области пушкинского печатного текста). — Пушкин и его современники, XXXVII. Л., 1928, с. 42–67). Юзефович говорит о «декабристском» варианте сюжета как об уже отвергнутом к лету 1829 г.
В окончательном тексте седьмой главы победил другой вариант трактовки образа героя — острокритический, разоблачительный, раскрывающий его связь, а не конфликт со средой и эпохой и поверхностный эгоизм.
Тексты альбома Онегина (VI, 614–617) близки к ряду непосредственных высказываний П и имеют лирический характер. Ср.: «…и не спорь с глупцом» — «И не оспоривай глупца» («Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» III, I, 424); «Цветок полей, листок дубрав…» и далее
Свою печать утратил резвый нрав, Душа час от часу немеет; В ней чувств уж нет. Так легкой лист дубрав В ключах кавказских каменеет (II, 1, 266); «Мороз и солнце! чудный день…» — «Мороз и солнце; день чудесный» (III, 1, 183).
Отказавшись от включения в роман альбома, П переработал XXII строфу.
Первый вариант:
Хотя мы знаем что Евгений Издавна чтенье разлюбил Однако ж несколько творений С собо<й> в дорогу он возил В сих избранных томах Пожалуй <?> Вам знакомых Весьма не много [Вы б] нашли Юм, Робертсон, Руссо, Мабли Бар<он> д'Ольбах, Вольтер, Гельвеции Лок, Фонтенель, Дидрот, Ламот Гораций, Кикерон, Лукреций (VI, 438). В дальнейшем характер библиотеки был коренным образом изменен. Второй вариант:
[Хотя] мы знаем что Евгений Издавна чтенья разлюбил Лю<бимых> несколько творений Он по привычке лишь возил Мельмот, Рене, Адольф Констана Да с ним еще два три романа В которых отразился век [И] современный человек Изображен довольно верно С своей безнравственной душой [Често]любивый и [сухой] Мечтанью преданной безмерно С мятежным сумрачным умом Лиющий <?> хладный яд кругом 
