и вы ощущаете, как, пенящаяся и грохочущая, она почти осторожно движется под вами.
Так происходило непрерывно. Но все шло по нарастающей. Валы, все более мощные, катились один за другим. Они двигались длинными, точно горными, цепями, долины которых начинали внушать страх. И безумный этот бег все ускорялся, небо все больше темнело, шум моря усиливался.
Это была самая настоящая буря, и приходилось быть начеку. Но ведь впереди свободное пространство! К тому же «Мария» в этом году вела путину в самой западной части исландских вод, и теперь этот бег на восток лишь приближал возвращение домой.
Янн и Сильвестр стояли у штурвала, привязанные к нему за пояс. Они по-прежнему пели песенку «Жан-Франсуа из Нанта». Опьяненные скоростью и тем, что судно кидало из стороны в сторону, они горланили во всю мочь и смеялись оттого, что не могли расслышать друг друга среди этого грохота; развлечения ради они пели, поворачиваясь лицом против ветра и задыхаясь.
– Ну как, ребятки, не душно вам там, наверху? – спрашивал у них Гермёр, просовывая бородатую физиономию в приоткрытый люк, точно дьявол, готовый выскочить из своей коробки.
О нет! Им не было душно, это уж точно.
Они не испытывали страха, имея полное представление о том, что такое управляемое судно, веря в прочность корабля и в силу своих рук. И еще в заступничество фаянсовой Богоматери, которая за сорок лет плавания в исландских водах столько раз танцевала этот скверный танец, неизменно улыбаясь среди искусственных цветов…
Видимость была плохой: в нескольких сотнях метров все превращалось в нечто ужасное – во вздыбленные бледные гребни. Ты ощущал себя посреди ограниченной, хоть и постоянно меняющейся сцены; все вокруг было окутано водяной дымкой, с необычайной быстротой распространяющейся в виде облака по поверхности моря.
Время от времени, однако, на северо-западе, откуда могла прийти внезапная перемена ветра, немного светлело: косые лучи света исходили от горизонта, это был тянущийся отблеск, высветляющий белые несущиеся гребни; от него небесный свод казался еще более темным. Грустно было смотреть на этот просвет; при виде далеких проблесков еще больше сжималось сердце: они давали ясно понять, что повсюду – до обширного пустынного горизонта и бесконечно дальше – царит все тот же хаос, бушует та же ярость; страх не имел границ, и человек остался с ним один на один!
Оглушительный вопль издавала стихия; он звучал словно прелюдия к Апокалипсису,[14] словно предвестник конца света. В вопле этом сливалось множество голосов: вверху – огромной силы свистящие и низкие; они казались почти далекими; это был ветер – великая душа хаоса, невидимая, всем управляющая сила. Были и другие звуки, более близкие, более материальные, грозящие разрушением: их издавала бушующая вода, шипящая, словно на раскаленных углях…
Все шло по нарастающей.
Несмотря на стремительный бег судна, море стало его накрывать, «пожирать», как говорили моряки: сперва брызги хлестали сзади, потом с неистовой силой стали обрушиваться волны. Они делались все выше, достигали неимоверной высоты и все же одна за другой рвались в большие зеленоватые клочья, а ветер разбрасывал всюду эту воду. Она тяжелыми массами с хлопанием обрушивалась на палубу, и тогда «Мария» вся дрожала, будто от боли. Теперь уже ничего невозможно было различить из-за белой пены; когда ветер завывал сильнее, ее клубы, словно клубы дорожной пыли летом, становились гуще. Начавшийся сильный дождь тоже лил косо, почти горизонтально, и все это вместе ранило, свистело, хлестало, точно узким ремнем.
Привязанные, рыбаки крепко стояли у штурвала в навощенной одежде, жесткой и блестящей, словно акулья чешуя; на шее, запястьях и щиколотках костюм был хорошо стянут просмоленными веревками, чтобы под одежду не проникала вода. Когда на моряков обрушивался особенно сильный шквал с дождем, они выгибали спину и с силой упирались в штурвал, чтобы не упасть. Всякий раз после того как на корабль обрушивалась большая масса воды, обжигало щеки, перехватывало дыхание, но они смотрели друг на друга и смеялись, потому что в бородах у них оседало много соли.
Но в конце концов все это неистовство, достигшее апогея, привело моряков в состояние крайней усталости. Ярость людей и животных быстро идет на убыль; ярость же неживой природы, беспричинной и бесцельной, загадочной как жизнь и смерть, приходится испытывать долго.
С их побелевших губ еще слетал припев старой песенки, но был он беззвучен и повторялся почти бессознательно. Слишком сильная качка и шум опьянили друзей, рты их искривились в некоем подобии улыбки, зубы стучали от холода, а глаза, полуприкрытые иссеченными дрожащими веками, застыли в какой-то дикой безжизненности. Прикованные к штурвалу, точно мраморные аркбутаны,[15] они делали все необходимое судорожно сжатыми, посиневшими руками, почти не думая, просто по-привычке. Эти двое сделались странными, в них проступила наружу какая-то первобытная дикость.
Они больше не видели друг друга! Лишь сознавали, что все еще находятся бок о бок. В минуты наибольшей опасности, когда позади вновь вздымалась, нависала и обрушивалась с мощным грохотом страшная лавина воды, они одной рукой безотчетно делали крестное знамение, уже не думая ни о чем – ни о Го, ни о какой другой женщине, ни о женитьбе. Слишком долго бушевало ненастье; шум, холод, усталость изгнали из их голов всякие мысли. Теперь рыбаки были лишь двумя столбами из окоченевшей плоти, двумя могучими зверями, инстинктивно вцепившимися в штурвал, чтобы не умереть.
…Это было в Бретани, прохладным днем второй половины сентября. Го брела одна по песчаной равнине Плубазланека в направлении Порс-Эвена.
Месяц тому назад прибыли рыбачьи суда – все, кроме двух, исчезнувших в той июньской буре. «Мария» устояла, и Янн вместе с другими моряками спокойно вернулся к родным берегам.
Го очень волновалась: ей предстояло побывать у Янна дома.
После возвращения «Марии» она видела его всего только раз, когда провожали беднягу Сильвестра на воинскую службу. Все вместе они дошли до дилижанса, бабушка Моан много плакала, и у Сильвестра глаза были влажными; потом он уехал на призывной пункт в Брест. Янн, тоже пришедший обнять своего дружка, нарочно отводил взгляд, когда девушка смотрела на него. Вокруг было много народу – призывники, провожающие, – им так и не представилось возможности поговорить.
После той встречи она наконец-то решилась и, немного робея, отправилась к Гаосам.
Некогда ее отец имел общие интересы с отцом Янна (какие-то запутанные дела, которые у рыбаков, как и у крестьян, могут длиться вечно) и остался должен ему сотню франков за продажу лодки.
– Позвольте мне, отец, отнести эти деньги, – сказала Го. – Во-первых, я буду рада увидеться с Марией Гаос, и потом, я никогда не была так далеко от дома, в Плубазланеке, мне интересно проделать этот путь.
Главная же причина заключалась в том, что ее мучило желание увидеть семью Янна, в которую она, быть может, когда-нибудь войдет, его дом, деревню.
В последнем разговоре перед отъездом Сильвестр по-своему объяснил ей диковатое поведение своего друга:
– Понимаешь, Го, такой он человек. Он сам говорит, что вообще ни на ком не хочет жениться. Он любит только море и даже однажды в шутку пообещал нам сыграть с морем свадьбу.
Она прощала ему странности и, по-прежнему вспоминая, как мило и искренне он улыбался ей в ту праздничную ночь, продолжала надеяться.
Если он будет дома, она, конечно, ничего не скажет ему, ей вовсе не хочется выглядеть чересчур смелой. Но когда он снова увидит ее, увидит так близко, быть может, тогда заговорит сам?
Бодрая и взволнованная, она шла уже час, вдыхая живительный ветерок с моря.
На перекрестьях дорог стояли большие распятия. Время от времени ей попадались деревушки, круглый год обдуваемые ветром; дома в них были того же цвета, что и скалы. В одной из таких деревушек, где тропинка внезапно суживалась меж мрачных стен, увенчанных высокими островерхими крышами из соломы, совсем как в хижинах кельтов,[16] вывеска на трактире заставила ее улыбнуться. На ней было написано: «За китайским сидром» и нарисованы две пьющие сидр макаки в зеленом и розовом платьях, с хвостами. Без сомнения, вывеска – плод фантазии какого-нибудь старого
