отбирая у него скот, накладывая контрибуции и всячески терроризируя его.
17
Филипп Козьмич устал от нескончаемой вереницы бессмысленных вопросов-ответов. Но, как бы отбрасывая их в сторону, он пытался отдохнуть от нахлынувших воспоминаний. Но вдруг как будто встрепенулся, вспомнив, что, оказывается, его спальный вагон, где он почивал с Надей-Надюшей, называли «скворешником» и завидовали настолько, что даже хоть в мыслях, но пытались выбросить его самого оттуда... Конечно, никто бы этим недоброжелателям не позволил даже и близко подойти к нему. Но сам факт, что их уютное гнездышко, которое они облюбовали и свили с Надей-Надюшей, кто-то посмел иронически называть «скворешником», больно отозвался в нем...
А ведь у него тогда, как молния среди мрака ночи, были счастливейшие мгновения жизни наедине с Надей-Надюшей. В то благословенное время она рвала на лугу цветы и теплыми летними вечерами с букетом встречала его, возвращающегося со службы. Надя-Надюша безбоязненно подходила к Орлу, как будто сразу при виде ее вдруг дичавшему, и начинала вплетать в его роскошную гриву полевые цветы. Что- то говорила ему, и конь, испуганно и зло всхрапывающий, начинал успокаиваться и разрешал ей совершать вечерний ритуал.
Филипп Козьмич молодо выскакивал из седла и, похлопывая по непокорной, породистой шее своего любимца, доброжелательно, но строго говорил: «Веди себя прилично...» – «Будто он понимает...» – отзывается Надя-Надюша, продолжая вплетать цветы. «Думаешь, нет...» – отвечал Филипп Козьмич и глубоко и жадно вдыхал запах девичьей юности, цветов и Орла. От них шел дурманящий аромат, напоминавший вечерний закат солнца в родимой степи...
В один из таких блаженных вечеров, любуясь Надей-Надюшей, Филипп Козьмич негромко, но просветленно сказал: «Жить бы так век...» Надя-Надюша не разобрала слов, но по интонации его голоса о чем-то своем тайном догадалась и, оставив в покое гриву Орла, подошла к Миронову и молча прижалась к его груди. Наверное, чтобы не нарушать этого единения, он тихонько повел се к ступенькам, ведущим в... «скворешник». Ерунда какая-то! Командиру Донского корпуса был отведен спальный вагон, и он, не подозревая о злонамеренных слухах, пользовался им, правда, может быть, с излишней неосторожностью, что ли... Но это никого не касалось, кроме него и Нади-Надюши. Но у других-то, оказывается, это вызывало дикую зависть. Да и их можно понять по-человечески, если, конечно, задуматься – у казаков ведь не было рядом ни жен, ни тем более любовниц. Такую роскошь мог себе позволить только Миронов.
Он, можно сказать, чуть ли не у всех на виду спит с красавицей, то ли женой, то ли любовницей, да еще и моложе себя в два с лишним раза. Надя-Надюша не то что годилась ему в дочери, а чуть ли не во внучки. Молва есть молва...
Да, но его и Надю-Надюшу в этом спальном вагоне охраняет сотня так называемых «янычар». А им-то каково?! Не говоря худого слова, в сторожкой тишине ночи они чутко прислушиваются ко всем даже малейшим звукам, которые доносятся с брачного горячего ложа этого самого «скворешника»... Но Миронов не виноват, что в то время ничего не замечал вокруг, – все влюбленные и счастливые не только эгоистичны, но вдобавок ко всему еще слепы и глухи.
...Почему-то Филипп Козьмич не понравился самому себе, как он держался во время допроса на суде. Может быть, поэтому дал повод неодобрительно отозваться о себе начальнику Особого отдела 9-й армии, в которую входил Донской корпус Миронова, Василию Ефимовичу Шумному: «Миронов на суде хитрил... Вспоминаю один случай, рассказанный Мироновым на суде: „В районе Ртищево мне сообщили, что батальон Особого отдела 9-й армии под командованием Черемушкина вошел в соприкосновение с частями моего корпуса. Я дал распоряжение послать навстречу одну сотню вправо, другую сотню по оврагу слева, устроил „платовский вентерь“ и смял Черемушкина“. Причем это „смял“ сопровождалось таким артистическим движением руки и легким поворотом головы, что некоторые товарищи, присутствовавшие при этом, забыли, что они партийцы и находятся не на театральном представлении, а в трибунале, где судят врага нашей партии и революции... Настоящая цель Миронова – уйти к Деникину. Этот предательский план...»
Да врет все Шумный, подумал Филипп Козьмич Миронов, никогда у него и в мыслях не было такого. «К Деникину». Чушь! Наверное, обозлился, что его отряд Особого отдела он разогнал, как несмышленых деток... Ну да ладно, надо послушать речи обвинителя, защитника... И – приговор... Да и самому продумать, что сказать в последнем слове.
Выступает обвинитель Смилга, член РВС Южного фронта, соратник Троцкого и его последователь:
«Я обвиняю бывшего казачьего полковника МИРОНОВА и всех его соучастников в том, что во время войны Советской власти с Деникиным они, занимая ответственнейшие посты в нашей Красной Армии, подняли вооруженный мятеж против Советской власти. Перед нами громаднейший следственный материал, из которого картина восстания-мятежа вырисовывалась достаточно ясно.
Анализируя весь материал по делу Миронова, я пришел к выводу все же, что перед нами не орел, а всего лишь селезень. Истинные вожди характеризуются правильным пониманием обстановки, задач своего класса и бесстрашным проведением своих планов в жизнь. У Миронова же не было этого понимания.
Я потом остановлюсь на его письме-декларации. Я утверждаю, что никто за время нашей революции не создавал более путаной и туманной идеологии. Невольно напрашивается сравнение Миронова с блаженной памяти Керенским, который, задыхаясь, говорил: «Если вы мне не верите, я застрелюсь». Миронов обращается к своим казакам с такой речью, и наэлектризованная масса, конечно, кричит: «Мы за тобой, мы на все готовы» и т. п. Когда же Миронов увидел, что игра проиграна, он даже был готов покинуть свои части и бежать. Так настоящие вожди не поступают...
