прошедшие годы (Одиссея, XXIII, 211 слог), но, как мы знаем, это ничему не мешает.
Физическое поведение и жесты героев являются одним из самых главных предметов гомеровского изображения. 'Наглый троянец' в случае победы вспрыгнет на могилу Менелая и оскорбит его память (Илиада, IV, 177 слог), Филотий и Евмей за волосы тащат изменника Мелантия (Одиссея, XXI, 187 слог), Одиссей чуть не задушил свою няньку, схватив ее за горло (XIX, 480), Гомер изображает умоляющих людей: они дотрагиваются до колен (Илиада, XX, 468), усаживаются на краю очага (Одиссея, VII, 153). Боль и горе тоже выражены жестами: Арес, рыдая, бьет себя по бедрам (Илиада, XV, 113 слог), Гекуба разрывает одежду (XXII, 80), Приам посыпает голову пылью (XXIV, 160–166), Одиссей накрывает голову, чтобы спрятать слезы (Одиссея, VIII, 84 слог), Ахилл выражает свою нежность к Патроклу тем, что кладет руки на грудь умершего друга (Илиада, XVIII, 317), Фетида с нежностью ласкает голову сына (XVIII, 71), Агамемнон держит руку раненого брата (IV, 154), Одиссей целует землю, спасаясь от кораблекрушения (Одиссея, V, 463). Стыдливость выражена у Пенелопы тем, что она опускает на лицо покрывало (XVIII, 210), у Одиссея — стремлением прикрыть листьями обнаженное тело (VI, 127–129). Замечательно то, что у Гомера одно движение следует за другим, и тогда его описания живут, волнуются, непрестанно меняются. Так, например (Илиада, VIII, 266–272), Тевкр напрягает лук под прикрытием щита Аякса, который слегка отстранил щит, чтобы дать возможность брату выстрелить. Выпустив стрелу, Тевкр снова бросился под прикрытие огромного щита. Полна движения сцена тайного сговора купца финикийца и рабыни из дома родителей Евмея (Одиссея, XV, 457–464). Когда Евриклея дает приказания служанкам и слугам, то живо рисуется картина пробуждения дома Одиссея: брызгают на пол, подметают, накрывают кресла тканями, вытирают столы, моют посуду, носят воду (XX, 149–154). Зачастую Гомер как бы нагнетает одно действие из другое. Так рисуется им отправление корабля (Илиада, I, 480–483, Одиссея, XIII, 75–77). Интенсивность и напряженность движения выражены в беге Одиссея и Аякса Оилида (Илиада, XXIII, 758–767), в состязании колесниц (362–372), в прибытии к цели Диомеда, победителя в беге колесниц (500–508). Кони его расстилаются над землей, пыль из-под копыт бьет в лицо возницы, он бьет коней бичом наотмашь, и пот падает с их груди и шеи прямо на землю.
Гомеру удается блестяще показать не только быстрое движение на плоскости, но и стремление ввысь. Особенно интересно это сделано в описании состязания Мериона и Тевкра, стреляющих в голубя (Илиада, XXIII, 862–884). Тевкр попал только в шнурок у ножки голубя, привязанного к мачте, и голубь взмыл к небу. Но Мерион, выхватив из рук Тевкра лук, выпустил из него свою стрелу и пронзил улетавшего голубя.
Приведем некоторые примеры из указанной выше работы П. Кауэра о приемах обрисовки характеров у Гомера.
Феникс — не только грозный оратор и обличитель, но и умеет где надо проливать слезу (Илиада, IX, 433).
Телемах одновременно и чересчур смел и чересчур застенчив. В 'Одиссее', I, 345–359; 368–380; 386– 398, он весьма вольно разговаривает с матерью и с женихами, в частности с Антиноем. В III песни, 21–24 Телемах, наоборот, стесняется даже и разговаривать со старшими. Об этой застенчивости Телемаха говорит Менелаю также и Писистрат (IV, 158 слог). Впрочем, эта застенчивость нисколько не помешала Телемаху весьма вежливым способом заставить Менелая вместо одного подарка (трех лошадей с колесницей и чаши) дать ему совсем другой подарок, более ему нужный (серебряный кратер, 587–619).
Женщины в 'Одиссее' настолько изображены живо и выразительно, что один английский исследователь (Samuel Buller, The authoress of the Odyssey, London, 1897.) даже предполагал, что 'Одиссея' написана женщиной. Испуганные служанки Навсикаи бегут на край мыса, где их легче всего можно было бы поймать (VI, 138). Навсикая выходит навстречу неведомому чужестранцу в сознании того, что ее красота и ее положение царской дочери вполне ее защитят. И она не ошиблась. Одиссей, как известно, весьма высоко оценил ее красоту. И когда она говорит о желательности для себя именно такого супруга, как Одиссей, то всем ясно, а может быть, и ей самой, что она именно самого Одиссея хотела бы иметь своим мужем (344 слог). Такая же жизненность и реализм и такая же сознательная заинтересованность в своих делах сквозит и в отношении Евриклеи к своему воспитаннику Телемаху (I, 439, XVIII, 22), равно как и в ее сообщении Пенелопе о прибытии Одиссея и об избиении женихов (XXIII, 5-31), сообщении, в котором волнение Евриклеи доходит даже до искажения речи (XXIII, 28).
Кауэр (указанное сочинение, 601) говорит, что даже такой стандартный прием у Гомера, как швыряние разными предметами в Одиссея в сценах с разъяренными женихами, отнюдь не является простым повторением одного и того же мотива или пустым, психологически не обоснованным стандартом. Разозленный Антиной швыряет в Одиссея скамейкой (Одиссея, XVI, 458–465), попадает ему в плечо, и тот остается неподвижным как скала, затаивши злую мысль. Евримах, тоже взбешенный поведением Одиссея, опять швыряет в него скамейку, причем тот отклоняется, и скамейка попадает в Амфинома, который с глухим стоном падает навзничь (XVIII, 394–398). Ктесипп, богатейший претендент на руку Пенелопы, с злобной иронией швыряет коровью ногу в Одиссея, но попадает в стену, вызывая у Одиссея тайную насмешливую улыбку (XX, 299–302). Во всех этих трех случаях совершенно разная мотивировка одного и того же приема, совершенно разная картина и весьма различный результат. Эпический стандарт оказался здесь воплощенным в три совершенно самостоятельных художественных образа.
Превратившись в нищего, Одиссей ведет себя отнюдь не как-нибудь однообразно и схематично, но в связи с каждым положением неожиданно разнообразно. Сначала он вроде настоящего нищего протягивает руку во дворце за подаянием (XVII, 365–368) и униженно выпрашивает хлеба у Антиноя (415–418). Но уже в сцене с подлинным нищим Иром сразу видно, что Одиссей вовсе не нищий, а кто-то совсем другой. Что же касается его разговора с нахальной служанкой Меланфо (ХIV, 70–88), то тут у Одиссея уже нет ничего униженного, а довольно властный и гордый тон. В сцене же с Евримахом (XIX, 351–386) в Одиссее-нищем уже сквозит царское достоинство, и его речь от строки к строке становится все более и более в этом смысле выразительной.
Кауэр в своей работе о Гомере, как об авторе характеристик, заметил, что женихи в 'Одиссее' вовсе не представляют собой сплошной и безличной массы. Тут мы находим грубого Антиноя, лицемерного Енримаха, выскочку Ктесиппа, вежливого и любезного Амфинома (которого Одиссей охотно бы пощадил, Одиссея, XVIII, 125–128), слабого Леода (умоляющего о пощаде со ссылкой на свое приличное поведение и жречество, XXII, 310–310).
Диомед после первого же упрека Агамемнона в бездействии (Илиада, IV, 368–400), несмотря на обидные и несправедливые слова своего начальника, тотчас же начинает военные действия (419–421), обнаруживая тем самым полное отсутствие мелочности и героическое благородство. Когда троянцы подошли к кораблям и Агамемнон был готов уже бежать (XIV, 64–81), Диомед был среди тех, которые призывали оставаться на месте сражения и только предлагал заменить раненых бойцов теми, кто еще не был в бою (129–132). Что же касается его безграничного мужества и храбрости (Илиада, V) и его дружеских чувств гостеприимства (Илиада, VI), то это относится к основным эпизодам 'Илиады'. Когда Менелай сообщает Антилоху о гибели Патрокла и просит его известить об этом Ахилла, Гомер так рисует состояние этого храброго и твердого воина (XVII, 694–697):
Остолбенел Антилох, услыхав Менелаевы речи.
Долго ни слова не мог он сказать, молодой оборвался
Голос, мгновенно глаза налилися слезами. Однако
Он, несмотря и на это, приказ Менелая исполнил.
Сообщая это ужасное известие Ахиллу, Антилох проливает горячие слезы (XVIII, 161); а видя страдающего Ахилла после этого известия (32–34),
Горько рыдал на другой стороне Антилох удрученный.
Руки держал он Пелида, стонавшего тяжко от скорби,
Сильно боясь, чтоб железом себя не резнул он по горлу.
Во время состязаний на колесницах в честь Патрокла, когда Ахилл, не знающий всей обстановки состязания, присуждает второй приз Евмелу, Антилох из-за своей благородной справедливости предлагает наградить Евмела отдельно и предоставить второй приз ему, Антилоху, передавая его тотчас же Менелаю, который действительно только лишь случайно не вышел в этом состязании вторым (XXIII, 591–596). Итак, суровый и мужественный воин Антилох столбенеет, получив известие о смерти большого героя, проливает слезы в момент глубокого несчастья другого человека и благородно отказывается от своей награды в пользу более заслуженного конкурента.
