молитвами, обрядами. Когда настает время последней молитвы, я измождена и даже не притворяюсь, что молюсь, как делаю обычно. Вместо этого я сижу с поднятой головой и открытыми глазами и осматриваю затылки присутствующих. Почти все мне знакомы. Один мужчина спит, ровно сидя на скамье, скрестив руки и касаясь подбородком груди. Я наблюдаю за ним до тех пор, пока что-то в его сне не тревожит его. Он с хрюканьем просыпается. Несколько голов оборачиваются к нему, пока он приходит в себя. Я не могу удержаться от улыбки, а когда отвожу глаза, наталкиваюсь на сердитый взгляд сестры Доры. Я опускаю голову, закрываю глаза и притворно молюсь, шевеля губами в такт словам, которые декламирует отец Марко, но я знаю, что попалась. Это как раз то, в чем сильна сестра Дора: она из кожи вон лезет, только бы поймать нас на чем-нибудь предосудительном.

Молитва заканчивается крестным знамением, и с ним заканчивается и месса. Я первой вскакиваю со скамьи и бегу на кухню. Сестра Дора, пожалуй, самая большая из всех сестер, но, когда надо, проявляет удивительное проворство, а я не хочу дать ей шанс себя поймать. Если мне это удастся, то я смогу избежать наказания. И мне удается: когда она пять минут спустя входит в столовую, я уже чищу картошку рядом с долговязой четырнадцатилетней Паолой и ее двенадцатилетней сестрой Люсией. Сестра Дора только награждает меня сердитым взглядом.

— Что это она? — спрашивает Паола.

— Она заметила, что я улыбнулась во время мессы.

— Хорошо, что не выпороли, — скривив рот, говорит Люсия.

Я киваю и снова принимаюсь за картошку. Такие моменты, незначительные и быстротечные, сближают нас, девушек, потому что у нас общий враг. Когда я была моложе, то думала, что именно это, а также сиротство и жизнь под этой тиранической крышей объединит нас и сделает подругами — сразу и навсегда. Но на самом деле все это только еще больше нас разъединяло, создавая мелкие фракции в нашей и без того маленькой группе: между собой кучковались красивые девушки (Ла Горда, правда, не была красивой, но они приняли ее к себе), умные девушки, атлетичные, те, что помладше. А я в результате осталась совсем одна.

Через полчаса, когда все готово, мы выносим еду из кухни к ожидающей очереди. Толпа встречает нас аплодисментами. В конце очереди я вижу самого приятного мне человека во всей Санта-Терезе — Гектора Рикардо. Его одежда грязная и помятая, волосы всклокочены. Его глаза налиты кровью, лицо и щеки почти что алые. Даже издалека я вижу, что у него слегка дрожат руки. Так всегда бывает по воскресеньям — единственный день недели, когда он зарекся пить. Сегодня он выглядит особенно тяжелым, хотя, когда он наконец подходит, он протягивает поднос с самой оптимистической улыбкой, какую только может изобразить.

— Как поживаете, моя дорогая морская королева? — спрашивает он.

Ответный реверанс.

— У меня все хорошо, Гектор. А как ты?

Он пожимает плечами.

— Жизнь — она как хорошее вино. Ее надо потягивать и смаковать.

Я смеюсь. У Гектора всегда есть в запасе какой-нибудь старый афоризм.

Я познакомилась с Гектором, когда мне было тринадцать. Он сидел у кафе на Калле Принсипаль и в одиночку пил вино из бутылки. Была середина дня, и я возвращалась из школы. Когда я проходила мимо него, наши взгляды встретились.

— Марина, что значит морская, — сказал он, и я удивилась, что он знает мое имя, хотя ничего удивительного тут не было, потому что с первых дней пребывания в монастыре я чуть ли не каждую неделю видела его в церкви. — Побудь несколько минут с пьяницей.

Так я и сделала. Не знаю почему. Может, потому, что в Гекторе есть что-то очень милое. С ним легко и спокойно, и он, в отличие от многих, не притворяется, будто он какой-то другой. У него простой подход: «Я такой, какой есть. А ваше дело — принимать меня или не принимать».

В тот первый день мы сидели и разговаривали — достаточно долго, чтобы он допил бутылку и заказал вторую.

— Держись Гектора Рикардо, — сказал он, когда я наконец собралась идти в монастырь. — Я позабочусь о тебе, это заложено в моем имени. Латинский корень имени Гектор означает «защищать и стойко держаться». А Рикардо значит «сила и храбрость», — сказал он, дважды стукнув себя в грудь правым кулаком. — Гектор Рикардо позаботится о тебе.

И я уверена, что он сказал это всерьез.

Он продолжал:

— Марина. «Морская». Вот что означает твое имя. Ты это знала?

Я сказала ему, что не знала. Интересно, что означала Биргитта. И Ясмин. И какие корни у Эммалины.

— Это значит, что у Санта-Терезы появилась собственная морская королева, — сказал он с кривой усмешкой.

Я рассмеялась:

— Думаю, ты слишком много пьешь, Гектор Рикардо.

— Да, — ответил он. — Я деревенский пьяница, Марина. Но пусть это не вводит тебя в заблуждение. Гектор Рикардо все равно остается защитником. К тому же покажи мне человека без порока, и я докажу, что у него нет и добродетели.

И годы спустя он один из немногих, кого я могу назвать другом.

На то, чтобы раздать нескольким сотням человек то, что им сегодня причитается, уходит двадцать пять минут, и, когда в очереди никого не остается, мы усаживаемся поодаль и сами едим. Мы едим так быстро, как только можем, потому что знаем: чем быстрее мы все вымоем и приберем, тем раньше освободимся.

Уже через пятнадцать минут мы пятеро, которые обслуживали очередь, скребем кастрюли и сковородки и протираем стойки. Уборка в лучшем случае занимает час — и это только в том случае, если все, кто поел, сразу уходят из столовой, что случается довольно редко. Пока мы убираемся, я украдкой бросаю в сумку непортящиеся продукты, которые собираюсь захватить сегодня в пещеру: сушеные фрукты и ягоды, орехи, банку тунца, банку фасоли. Это тоже стало для меня еженедельной традицией. Я себя долго убеждала, что ношу еду, чтобы перекусить, пока рисую на стенах пещеры. Но на самом деле я создаю запас продовольствия на случай, если произойдет худшее, и мне придется скрываться. Под худшим я имею в виду их.

Когда я наконец выхожу, потеплее одевшись и сунув под мышку скрученное одеяло с кровати, солнце уже клонится к западу и на небе нет ни облачка. Сейчас половина пятого, и в моем распоряжении в лучшем случае полтора часа. Я терпеть не могу, как устроены воскресенья: сначала время ползет, а когда мы освобождаемся, начинает лететь. Я смотрю на восток и жмурюсь от яркого света, который отражается от снега. Пещера находится за двумя скалистыми холмами. Снега навалило так много, что я не уверена, смогу ли найти вход в нее. Но я надеваю шапку, застегиваю куртку, повязываю на шею одеяло так, что получается накидка, и иду на восток.

Я выхожу на тропу у двух высоких берез, и мои ноги мерзнут сразу же, как я ступаю в глубокие сугробы. Покрывало, как шлейф, метет снег за мной, стирая следы. Я прохожу несколько приметных точек: скалу, выступающую в ряду других, не совсем обычно наклоненное дерево. Примерно через двадцать минут я прохожу скалу в форме горба верблюда, и это значит, что я почти на месте.

У меня есть слабое ощущение, что за мной наблюдают, может быть, идут. Я оборачиваюсь и обвожу взглядом гористую местность. Безмолвие. Снег и больше ничего. Одеяло, повязанное на шею, отлично справилось с задачей, заметая мои следы. У меня к затылку медленно подступает тревожное чувство. Я видела, как умеют сливаться с ландшафтом кролики — ты замечаешь их, только когда чуть ли не