итальянского народа.
По окончании Крымской войны главной целью внешней политики Пьемонта стало сближение с Францией. Как можно было предполагать, разногласия между Парижем и Веной стали реальностью, и Турин по мере возможности старался поддерживать и углублять их. Что же касается отношений Сардинии с империей Габсбургов, то они после заключения Парижского мира стремительно ухудшались. Хотя в январе 1857 года австрийцы наконец сняли секвестр с имений эмигрантов, уже через два месяца вновь последовал дипломатический разрыв. В Пьемонте стали активно готовиться к войне. В 1858 году на так называемом «пломбьерском» свидании между Наполеоном III и Кавуром была достигнута договоренность о возможности совместных военных действий против Австрии в случае ее нападения. Император французов обещал содействовать присоединению к Сардинии Ломбардии и Венеции, взамен требуя уступить Франции принадлежащие Пьемонту Савойю и Ниццу. Посулив их Наполеону, Кавур, с одной стороны, подкрепил идею
Военные приготовления Пьемонта вызвали в Европе беспокойство: конфликт между Австрией и Сардинией грозил перерасти в масштабную войну, последствия которой были непредсказуемы. Если Турин имел подцержку Парижа, то Вена вправе была рассчитывать на помощь германских княжеств, связанных с ней соответствующим договором. Прусский министр иностранных дел барон Шлейнитц лично предупредил Горчакова, что в случае войны его стране «вряд ли удастся остаться нейтральной»[154]. Однако события приняли совсем иной оборот. 23 апреля 1859 года Австрия, рассчитывая на помощь Пруссии, выдвинула пьемонтскому правительству ультиматум с требованием немедленно разоружить армию. Выждав три дня, Кавур отверг его. Австрийские войска под командованием графа Гиулая перешли в наступление. Австрия, таким образом, приняла на себя роль агрессора, и Наполеон III не преминул сдержать свои обещания. В Генуе высадился французский экспедиционный корпус в составе 20 тысяч человек.
Уже после нескольких месяцев совместных франко-сардинских военных действий против армии Гиулая Наполеон заключил с Австрией Виллафранкское перемирие, перешедшее затем в мир. Наполеону III хотелось взять на себя роль лидера во всем, что касалось религиозного и политического доминирования на Апеннинах. «Принцип национальностей… предполагалось использовать лишь для обеспечения французских интересов: его применение в Италии должно было привести к созданию федерации, а не к единству, означавшему бы появление великой нации на границе с Францией, чего она вовсе не желала»[155]. Именно по этой причине, как мы знаем, окончательное объединение Италии завершилось лишь к 1870 году. Только гибель Второй империи Наполеона III положила конец папскому правлению, и провинция с центром в Риме стала наконец неотъемлемой частью итальянского государства.
Условия мира, на которые пошел Наполеон III за спиной Кавура, были ошеломляющими. Даруя свободу лишь Ломбардии, договорившиеся стороны предписывали освобожденным областям Италии — Парме, Модене и Тоскане — вновь признать над собой власть австрийских герцогов. Кавур, узнав об изменении планов союзника, немедленно подал в отставку.
К счастью, выход Франции из войны не стал катастрофой. Недолгие военные действия сумели полностью изменить сознание итальянского народа. Освобожденные Тоскана, Модена и Парма игнорировали параграфы Виллафранкского мира. По решению избранных национальных собраний эти княжества обратились с просьбой о присоединении к Пьемонту. Таким образом, меры, предпринимавшиеся Кавуром на протяжении семи лет, наконец начинали давать результаты. При этом «неоправданная», как утверждала пресса, уступка Савойи и Ниццы, в сущности, не заслуживала обрушившейся на первого министра громогласной критики. Области с преимущественно французским населением не вписывались в общую концепцию национального государства и при определенных условиях могли стать яблоком раздора.
Идею национального единства поддерживали не только конструктивно-либеральные силы. Апеннинский полуостров стал ареной, на которой, расшатывая устои государственности, действовали отряды Гарибальди. Двинувшись на помощь к восставшим против неаполитанского короля соотечественникам, полководец, известный своим радикализмом, за считанные дни, собрав под своими знаменами тысячи добровольцев, с боями прошел всю Сицилию, затем переправился на юг Апеннинского полуострова и торжественно вступил в Неаполь.
Кавуру, вновь возглавившему правительство, было, однако, не до торжества. В свое время, когда кризис только нарастал, он тонко использовал авторитет и способности Гарибальди с целью поднятия и укрепления национального духа. Теперь ситуация выходила из-под контроля. Победы Гарибальди, действовавшего по собственной инициативе, серьезно осложнили международные отношения Пьемонта. Его заявления о том, что после Неаполя он пойдет на Рим, а затем и на Венецию, вызвали решительные действия со стороны великих держав. Франция немедленно усилила свой отряд в Риме. Австрия заявила, что любое продвижение войск к Венеции будет считать объявлением войны со стороны Сардинии. Экспедицию Гарибальди осудил и Горчаков.
Посол Пьемонта в Петербурге Франческо Олдоини так рассказывает об этом в своих мемуарах: «Однажды вечером, придя домой уставшим после официального приема, я приводил себя в порядок перед ужином. Вдруг я услышал голос князя Горчакова у себя в салоне, который громко говорил: «Мне нужно тотчас же поговорить с маркизом». И, не представившись и не дождавшись ответа, он вошел в мою комнату. Мы принесли друг другу взаимные извинения: он за то, что так внезапно ворвался, я за то, что не мог принять его достойным образом. И без лишних слов, с крайней вспыльчивостью, которая его характеризовала, князь Горчаков сказал мне: «Я только что получил телеграмму, сообщающую очень неприятные известия. Гарибальди нарушил линию ваших судов между Сицилией и Неаполем и высадился в точке пролива, совершив военное вторжение против неаполитанцев и революционизировав страну. Гарибальди преодолел линию ваших судов, не встретив никакого сопротивления, что свидетельствует о сообщничестве со стороны ваших командиров, которые позволили ему действовать на суше, и это противоречит вашим обещаниям. Вы обещали быть серьезным правительством и нереволюционным, и только на этом условии мы согласились признать вас». За этим последовала целая череда упреков и обид. Я не потерял хладнокровия и, несмотря на столь неожиданную провокацию, вспомнил великолепные советы, которые мне дал мой друг Буден во время моего первого визита в Россию, что в трудные моменты надо разговаривать с князем Горчаковым всегда на следующий день и никогда немедленно после события. Я ответил: «Я не в курсе той новости, которую вы мне сообщили. Я сомневаюсь, что информация точная и полная. Кроме того, сейчас не лучший момент спорить и упрекать, тем более что через четверть часа император ждет нас на ужин. Завтра я буду иметь честь предстать перед вашим высочеством и принять любую информацию, которую преданно передам своему правительству. Позвольте мне, однако, уверить вас, что мы серьезное правительство и, если мы давали международные обещания, мы их сдержим».
По возвращении в гостиницу у себя на столе я нашел официальную телеграмму. Я поспешно расшифровал ее сам и понял, что наше положение, до сих пор бывшее деликатным, стало сильным и заслуживающим уважения. Произошла битва при Аспрамонте между войсками Гарибальди и войсками правительства под командованием генерала Половичини. Гарибальди был ранен и взят в плен. Я тотчас же составил срочную личную записку князю Горчакову, описывающую важную новость. Моя записка заканчивалась следующими словами: «Сегодня утром в Петергофе я вас заверил, мой князь, что мы серьезное правительство, и вот тому оглушительное доказательство. Завтра, как только вы меня известите о своем возвращении в Петербург, я буду иметь честь предстать перед вами в императорской канцелярии».
Я остался очень доволен моей встречей с князем Горчаковым, который накануне вечером получил мою личную записку с известием о битве при Аспрамонте.
Он поздравил меня и мое правительство лично от своего лица и от лица императора с этим проявлением власти, которая доказывала, насколько мы были верны нашему слову. Князь намекнул на нашу беседу в Петергофе и с самой большой искренностью сказал мне, что я должен был понять ту вспыльчивость, в которой он находился под впечатлением от