сознательно нарушил его строжайший запрет. Еще месяц назад он и подумать бы о таком не посмел, а теперь не только подумал, но и сделал.

Своим своевольным поступком сержант совершил сразу три преступления — летал, отлучался без разрешения из лагеря, отправил частное письмо без ведома командиров.

В эту ночь он действительно слетал в город Б., где не только опустил в почтовый ящик письмо Иветы, но и доставил собственное послание начальнику гестапо. Он был уверен, что после расправы над предателем Майером угроза подействует и Штольц освободит доктора Коринту. Но недаром сам Коринта назвал про себя поступок Кожина «немного наивным». При всей своей сообразительности и смелости Кожин в то время просто не знал еще всех повадок немецкого гестапо.

Ночная отлучка Кожина продолжалась не более двух часов и совершилась под покровом темной ночи. Тем не менее Локтев узнал о ней. Соседу Кожина по койке в ту ночь почему-то не спалось. Он заметил, что сержант на целых два часа отлучался из пещеры, и доложил об этом Горалеку. А Горалек немедленно поделился тревожной вестью с майором.

Утром, когда большую часть отряда Горалек увел в недалекую лощину обучаться стрельбе из трофейных фаустпатронов и база на некоторое время почти опустела, у Локтева с Кожиным состоялся весьма серьезный разговор.

Чтобы никто даже случайно не смог подслушать, о чем они говорят, Локтев предложил сержанту выйти на воздух. Они расположились на камнях у обрыва и разговаривали под мелодичный переплеск ручья.

Майор был по-настоящему разгневан и, с трудом себя сдерживая, курил папиросу за папиросой. А Иван слушал его с таким видом, что это не предвещало ничего хорошего.

— Итак, сержант, этой ночью ты куда-то летал, — заговорил Локтев. — Не оправдывайся! Молчи! Я пока не спрашиваю тебя, куда и зачем ты летал. Это особый вопрос, и разбираться в нем мы тоже будем особо. А пока о самом факте. Я строго-настрого запретил тебе летать. У меня были для этого очень серьезные основания. Ты обещал мне соблюдать запрет.

— Обещал, товарищ майор.

— Так. Обещал. А сам? В тот же вечер, словно вор, прокрадываешься из пещеры и улетаешь, никому не сказавшись! Ты понимаешь, что ты совершил?

Кожин не ответил. Плотно сжав губы, он смотрел в волны потока, и весь вид его говорил о том, что он не только все понимает, но и ни в чем не раскаивается.

Подождав немного, Локтев продолжал:

— Что с тобой, Иван? Ты всегда был образцовым, дисциплинированным солдатом, который умеет подчинять свои прихоти воинскому долгу. Ты был настоящим советским воином. И вдруг такая анархия! В чем дело? Неужели твой исключительный талант настолько ударил тебе в голову, что ты забыл и о присяге, и об уставе, и даже о простой человеческой порядочности? Что и говорить, у тебя обнаружился совершенно особенный талант, и это, безусловно, ставит тебя в совершенно особенное положение. Не скрою, не будь твоего таланта, я не обсуждал бы сейчас твой поступок, а обошелся бы с тобой по закону военного времени. Ты сам должен знать, что это такое.

— Не будь моего таланта, товарищ майор, не было бы и никаких проступков — меня бы просто не было в живых. Я не для забавы летал, товарищ майор. Я предпринял первую попытку освободить доктора Коринту, которому я обязан всем — и талантом своим, и жизнью. И вообще, я хочу воевать, а не отсиживаться в пещере!

Кожин произнес эти слова, не отрывая взгляда от бурлящего потока. Майор швырнул в волны окурок и тут же снова достал папиросу. Он чувствовал, что разговор уходит из нужного русла, и это ужасно его раздражало. Но он по-прежнему старался себя сдерживать, понимая, что с таким особенным, единственным в своем роде человеком нужно и говорить как-то по-особенному.

— Насчет твоей попытки, Иван, мы поговорим позже. Боюсь, что своим самовольством ты только усложнил ситуацию. А насчет твоего желания воевать скажу тебе так. У тебя появилась необыкновенная, можно сказать, уникальная способность, такая, какой не наблюдалось ни у одного из многих миллиардов людей, живших и живущих на нашей планете. Если бы эта способность обнаружилась раньше, никто и не подумал бы посылать тебя на фронт, где ежечасно, ежеминутно тебя может убить шальная пуля. Твой талант оберегали бы как огромное народное достояние. Можешь в этом не сомневаться. А уж коли так случилось, что способность твоя проявилась у тебя здесь, в боевой обстановке, твой командир обязан о тебе позаботиться. Вот и выходит, что я просто не имею права рисковать твоей жизнью. Сегодня я передал о тебе подробное донесение. Уверен, что на него отреагируют и что с ближайшим самолетом тебе придется отправиться на Большую землю. Тобой займутся настоящие ученые, Иван. Не простые врачи, как твой Коринта, а большие ученые, академики. И не на чердаке лесной сторожки тебя будут изучать, а в институтах, лабораториях.

Лицо Кожина обострилось, на челюстях заиграли желваки.

— Все ясно, товарищ майор, — произнес он сквозь зубы. — Люди будут воевать, умирать за Родину, а я буду отлеживаться в тылу, валяться по лабораториям в роли подопытного кролика!

— Это твой долг, Иван. Долг перед Родиной, перед человечеством!

— Красивые слова, товарищ майор! Я не кролик, я живой человек! У меня есть свои чувства, мысли, свое отношение к людям. Меня послали воевать, и я буду воевать!

Так велит мне моя комсомольская и солдатская честь. Я не согласен на роль подопытного кролика! Неужели вы меня не понимаете, товарищ майор?!.

— Понимаю, Иван. Конечно, понимаю! Но личные желания и цели приходится забывать, на то и война.

— Я хочу воевать! Разве это личная цель?

— Поскольку тебя толкает на это твое тщеславие и самолюбие, то да, безусловно личная. Твоя война, Иван, будет другой. Тебе, надо полагать, поручат дело, которое никто, кроме тебя, не сможет выполнить. Не нам с тобой решать, Иван, где наше место в этой великой битве с фашизмом. Где нам прикажут, там и будем стоять до конца.

— На фронте — да! Но в тылу?!. Нет, в тылу я не согласен! Локтеву эти пререкания надоели. Несколько мгновений он в упор смотрел на несговорчивого сержанта, поджав губы. Затем, решив, по- видимому, что дальнейшие уговоры ничего не принесут, встал на ноги, расправил плечи и негромко, но четко подал команду:

— Сержант Кожин, стать смирно! Кожин мгновенно вскочил и вытянулся.

— Слушайте мой приказ, сержант Кожин! — заговорил майор сурово. — Начиная с настоящего момента и впредь до отмены я категорически запрещаю вам покидать территорию базы. За малейшую попытку отлучиться, а также за малейшую попытку предать разглашению свою способность летать по воздуху вас ждет военный трибунал. Вы поняли значение приказа, сержант Кожин?

— Так точно, товарищ майор! — одними губами произнес внезапно побледневший Кожин.

— Надеюсь, вы не уроните честь бойца Красной Армии и не нарушите присягу.

Выполнение вами данного приказа я буду каждый день проверять лично. Все. Можете быть свободны! И, круто повернувшись, майор удалился в пещеру. Кожин еще долго стоял, неподвижный, как изваяние, и глядел вслед ушедшему командиру. Потом снова сел на камень и глубоко задумался.

Локтев был уверен, что сержант не посмеет полностью выйти из повиновения, и поэтому воздержался пока брать его под арест. Но уверенность майора основывалась на слишком простых и зыбких выводах. Он не учел одного очень важного фактора, а именно — что с появлением нового физического качества в психике сержанта произошло много сложнейших изменений.

О чем же размышлял Кожин, глядя в прозрачные волны неумолчно бурлящего потока?

Какие новые замыслы появились у него в голове после неприятного разговора с командиром?

Кожин думал о том, что счастье почему-то никогда не бывает полным, к нему обязательно