Время от времени он пытался ослабить веревку, которой были связаны руки, но тщетно. Кисти занемели, и выше их руки тоже постепенно теряли чувствительность. Ствол дерева, к которому Ник был привязан, заставлял его сохранять вертикальное положение, хотя ноги тоже совсем затекли. И он не был уверен, что сумеет сделать хотя бы шаг, даже если каким-то чудом вдруг окажется на свободе.

С наступлением сумерек латники занялись делом. В течение дня на поляне горел только один костер, теперь же они принялись стаскивать дрова и складывать их в некотором отдалении для второго. Монах трудился над сухими ветками, которые отбирал с великой тщательностью. Ножом, снятым с пояса, очистил их от коры и сучков, уверенно и сноровисто связал пучками травы и получил таким образом несколько деревянных крестов.

Собрав их, он приблизился к Нику и стал втыкать кресты в землю, словно сооружая вокруг пленника ограду. При этом он что-то бормотал себе под нос, и Нику время от времени удавалось разобрать какое- нибудь латинское слово. Расставив кресты, монах с громким пением их обошел, коснувшись каждого металлическим крестом на конце своего шеста. Остальные бродяги придвинулись друг к другу и время от времени тоже запевали в такт совершаемой церемонии. Затем они разожгли второй костер, свет которого становился все ярче по мере того, как темнота сгущалась.

Привели лошадь и мула, еще раз сводили на водопой и затем привязали на освещенной площадке между двух костров, а на шеи повесили веревки с кусочками железа. В круге света рядом с животными собрались все. Латники вытащили кинжалы и держали в руках, словно готовясь к осаде; монах воткнул шест с крестом в землю и встал неподалеку от Ника.

Похоже было, что они чего-то ждут, и Ник невольно тоже начал вслушиваться в тишину. Временами монах что-то бормотал, находившиеся между костров бродяги устало переступали с ноги на ногу, однако никто из них не терял бдительности.

Медленно сгущаясь, до Ника донесся отвратительный запах, подобный тому, что распространяли вокруг себя обитатели бивака. Но только это было зловоние не тела, а духа – еще одно, доселе неведомое Нику ощущение, но он в нем разобрался. Подобно тому, как приютившая их ферма являлась обителью добра и покоя, то, что надвигалось сейчас, было источником зла и угрозы.

Видимо, его и ожидали люди на поляне. Оно не являлось порождением Авалона. Ник был непоколебимо в этом убежден.

Сырое, тяжелое, тлетворное облако наплывало на поляну. Затем Ник услышал, как что-то с треском ломится сквозь кусты, и чье-то тяжелое дыхание.

Освещенные пламенем костров люди подняли руки, держа на виду железные обереги. Монах же выдернул из земли свой шест с крестом и приготовился пустить его в ход так же, как в нападении на Герольда.

Все ближе, ближе… Ник заметил, как слева от него закачались ветки куста, оглянулся, желая видеть то, что может оттуда появиться. Из листвы высунулась голова. Похолодев от страха, Ник все же заставил себя ее рассмотреть.

Грязно-белая, морщинистая, трясущаяся голова неведомого чудища казалась ожившим ночным кошмаром. Морда осклабилась, показала клыки и скрылась обратно. С другой стороны на поляну выползла змея, точнее нечто ей подобное. На змеином теле качалась женская голова. Приближаясь, тварь шипела какие-то слова – видимо, люди у костров их поняли, потому что один из латников с криком, полным ужаса и ненависти, рванулся вперед, занеся кинжал, и вонзил его в змеиное тело за улыбающейся головой.

Однако чудовище осталось невредимым, человек же с хриплым вскриком отпрянул назад, забыв о кинжале, закрывая руками глаза, упал и скрючился на земле, а женщина-змея извивалась и поднималась все выше, пока монах не метнул в нее свой шест, и тогда она бесследно исчезла.

Это было только начало осады.

На поляне появлялись чудовища – одни на четырех лапах, другие телом подобные человеку. Они злобно сверкали глазами, шипели, брызгали слюной, кричали, грозились, затем растворялись во мраке, и их сменяли другие. Пока еще никто из жуткого сборища монстров не напал на освещенных пламенем людей, но самый вид чудовищ повергал в страх и изматывал нервы. А нервы у бродяг уже были порядком измотаны, возможно, предыдущими встречами с этой нечистью.

Когда нечто с головою козла, но с совершенно человеческим, если не считать хвоста и копыт, телом, скакнуло в круг света и начало выделывать антраша[6] и кланяться, один из латников запрокинул голову и завыл, как собака. Тот, который взял Ника в плен, обернулся и ударил его с такой силой, что тот упал и остался лежать на земле, тихо поскуливая. Козлоголовый фыркнул, подпрыгнул высоко в воздухе и клацнул копытами друг о друга.

Монах бросился вперед, выставив шест. Козлоголовый тонко взвизгнул и попятился, словно в этом оружии была заключена страшная угроза. Однако вместо него сейчас же появился другой: человеческое тело излучало золотое сияние, а за спиной колыхались два белых крыла. Над могучими плечам торчала совиная голова. Левая рука крылатого чудища покоилась на спине огромного, с лошадь, волка.

– Андрас! – Монах, похоже, узнал это видение. – Демон!

Шест снова пошел в ход.

Но на сей раз атака оказалась неудачной: обрамленный перьями, острый клюв открылся, и послышался какой-то сперва неясный звук. Он нарастал, заполняя собой ночь, раскалывая череп, – Ник уже морщился от боли, а крик становился все громче и громче.

Мука сделалась невыносимой, Ник ничего, кроме нее, не осознавал. И он уже был близок к обмороку, когда увидел, как в тумане, что люди у костров выронили оружие, даже монах бросил свой шест с крестом. Они зажимали ладонями уши, лица исказились от боли; шатаясь, они поднялись и побрели. Не навстречу существу с совиной головой – оно уже исчезло. Нет, спотыкаясь и пошатываясь, они скрылись в кустах, влекомые некой силой, которой не могли противиться. Латники, за ними женщина, путаясь в подметавшей землю юбке, наконец, монах с застывшим в страдальческой гримасе лицом брели в кишащую призраками тьму.

Ник тоже чувствовал эту силу и бился в своих путах, чтобы подчиниться пронзительному зову, но веревки лишь глубже впивались в тело. Он отчаянно рванулся, чтобы идти на зов, – иначе от боли нет спасения, он должен идти! И не мог. Наконец, сломленный, совсем обессиленный, он затих, и лишь терзающие плоть ремни удерживали его на ногах.