идолищем 'научного сознания' теми же прогрессистами объявляются 'юродивыми' Гоголь, Достоевский, ретроградами - такие писатели традиционной веры, как Гончаров, Островский. Александр Николаевич Островский отвечал тем, кто отделял себя от Церкви, от народной веры: мы 'не должны чуждаться его (народа) веры и обычаев, не то не поймем его, да и он нас не поймет'.
Мы привыкли судить о России, ее истории по литературе, по книжным героям. О войне 1812 года - по 'Войне и миру', о железнодорожном строительстве - по стихотворению Некрасова 'Железная дорога', о Дальнем Востоке - по каторжанам чеховского 'Сахалина' и так далее. Литература, собственно, закрыла реальную Россию. Гончаров, возвращаясь из кругосветного путешествия через Сибирь, был в восхищении от знакомства с тамошними людьми, начиная от таких 'крупных исторических личностей', 'титанов', как генерал-губернатор Восточной Сибири граф Н. И. Муравьев-Амурский, совершивший немало 'переворотов в пустом, безлюдном крае', как архиепископ Иннокентий (Вениаминов), издавший алеутский букварь, возглавивший огромную просветительскую работу среди местных племен; открыватели северных путей, хлебопашцы, купцы, инженеры, охотники, чиновники, военные, в деятельности которых 'таится масса подвигов, о которых громко кричали и печатали бы в других местах, а у нас из скромности молчат'. Тогда же, в пятидесятых годах XIX века, развернулась историческая деятельность на Дальнем Востоке И. Невельского, который был не только замечательным моряком и крупным исследователем, но и человеком государственного ума, с именем которого связано присоединение к России огромных пространств Приамурского и Приуссурийского края. Героической была жизнь не только самого Невельского, но и жены его Екатерины Ивановны, женщины удивительно самоотверженной и милосердной.
Подобные подвиги созидания не нашли места в литературе, оказалась невидимой, как подводная часть айсберга, исторически деятельная сторона русской жизни. И сам Иван Александрович Гончаров, возвратившись в Петербург, занялся совсем не тем, что он увидел в Сибири, - Обломовым, лежащим на диване.
И другая, столь же деятельная сторона русской жизни - молитвенная - оказалась вне литературы. О современнике Пушкина Серафиме Саровском тогдашняя словесность вряд ли что и слышала.
С исторической Голгофы, с высоты исторического опыта всего пережитого нашим народом в XX веке отрезвляется наш взгляд на прошлое, его культуру, открываются глубинные, истинные духовные ценности.
С объявленной сверху 'перестройкой-революцией' литература захлебнулась в общественных страстях и раздорах. Да что там литература! Оказались втянутыми в раздоры - страшно молвить - сами Церкви, и, что особенно прискорбно-для нас, русских, - Русская Православная Церковь и Русская Зарубежная Церковь, которая открывает в стране свои приходы. Церковь - это, конечно, не только ее служители, высшие иерархи, а нечто более вечное и нетленное. И, если можно так выразиться, - нынешние общественные немощи ее коренятся в нас самих. Наш епископ рассказал мне о своем разговоре с известным русским писателем, который наставлял его и через него священников, Церковь: 'Вы должны духовно возрождать народ'. Владыка на это отвечал: 'Не вы, а мы. Церковь - это все мы, не только священнослужители. От каждого зависит, будет ли духовное возрождение'.
Еще недавно писатели, поэты любили говорить о себе, что они 'за все в ответе'. И выходило, что отвечали за все и ни за что. Ныне этим демиургам более пристало быть в ответе не за всех и за все на свете, а прежде всего за себя. Как говорил в старинное время один благородный человек в ответ на монаршее пожалование: куда мне с ними, с тысячью душ, справиться, когда я не справляюсь с одной, своей собственной душой? И уже не так сейчас диковаты, как прежде, для нас гоголевские слова, что писателю сначала надо образовать себя, а потом писать книги.
'В начале было Слово'. Слово - Логос, Бог. В советской литературе А. Твардовский перекладывал на стихи определение слова, данное вождем: 'Нет, слово - это тоже дело. Как Ленин часто повторял'. Ах как лестно для литератора, что сказанное им слово - уже дело. Сколько насказано, наговорено, заболтано; а где наши дела, где плоды наших слов? И кого же мы обманывали, когда говорили не то, что думали, когда видели одно, а писали другое, когда слова были одни, а дела другие? И в кризисе, катастрофе страны - не повинна ли и наша славная литература, с ее разрывом между словом и готовностью отвечать за него, обеспечивать его нравственно?
И сейчас не суетно ли наше слово? Нынешние писатели приохотились выступать по телевидению - так сказать, по чину литературного Мелхиседека. Правда, еще Гоголь говорил, что не священник к нам, а мы к нему должны идти. Так и сочинитель: лучше бы читатели шли к его книгам, нежели ему самому навязываться с 'проповедями'.
Как когда-то, совсем еще недавно, наша литература бодро маршировала в коммунистическое будущее, так ныне она совсем пала духом, бедняга. В отношении народа модным стало слово 'выживание' - 'гнусный неологизм', более подходящий для крыс, животных, чем для людей, по справедливому замечанию нашего соотечественника Е. А. Вагина (вынужденно эмигрировавшего после отбытия восьмилетнего срока в мордовских политических лагерях и ныне проживающего в Риме). Уныние - великий грех, тем более когда оно распространяется на народ. Не 'выживание', а данное нам свыше испытание по делам нашим, а испытывается, видимо, тот, кто имеет для этого силы.
Собственно, испытывается-то наша тысячелетняя вера. И как старая интеллигенция, пренебрегая ею, впадала в модернистские религиозно-философские блуждания, так нынешние 'интеллигенты первого поколения' забавляются своими 'исканиями', от неоязычества до йогорерихизма. Но, например, исихазм породил Сергия Радонежского, великие духовные силы русской литературы, культуры, а какая-нибудь 'пассионарность' - всего лишь ее автора, Л. Гумилева. Все-таки есть пропасть между сущим и мнимым. Недаром в Новом Завете говорится о 'Божьих глубинах' и о 'так называемых глубинах сатанинских'. Заметьте, 'глубины сатанинские' - 'так называемые', то есть мнимые, при всей изощренности их, так сказать, структур.
В литературе сейчас главным мне видится кристаллизация духовной жизни народа, все-таки несомненной при всем ужасе действительности. Но здесь силен искус стилизованности, в том числе православной, что приводит иногда писателя к неожиданным метаморфозам. Мне рассказали, как один наш исторический писатель с православными замашками во время приема в Ватикане советской делегации, в связи с тысячелетием Крещения Руси, бухнулся в ноги папе римскому. Не думаю, что спутал папу с нашим патриархом.
Есть тайные молитвы при Литургии, не слышимые никем, а только произносимые священником мысленно. Есть тайна слова. Литература наша, за немногими исключениями, все эти семьдесят лет слишком суесловила, чтобы оставалось в ней место религиозному отношению к слову.
Теперь ей, парализованной 'плюрализмом', потопом словоблудия, предстоит прийти в себя и обратиться наконец к той, названной выше, окружности с центром в ней. Здесь та твердыня духа, в которой, как никогда, нуждается ныне литература. Здесь и пути сближения всех здоровых творческих сил.
Газета 'Литературная Россия', 11 января 1991, № 2
Из-под руин
Может быть, одной из причин (и не такой уж маловажной, как это может показаться) разрушения нашего великого государства было наводнение в средствах массовой информации литературной лексики Михаила Горбачева, тогдашнего Генерального секретаря ЦК КПСС, а затем президента СССР. Потребовался немалый срок, чтобы людям стало очевидным блудословие этого ловкого типа с отметиной на лбу. А ведь первое время как многим он морочил головы своим краснобайством, умением 'говорить без бумажки' (после неумелых на этот счет своих предшественников), 'прогрессивностью социалистических идей' в противовес вчерашнему 'застою'. Слушатели и в толк не брали, что сей оратор по образованию юрист, и уже по одному этому можно судить о цене его слова, к тому же юрист провинциального уровня, с языковой, культурной, исторической малограмотностью ('начать', 'ложить', любимые писатели Гельман, Гранин, у Сталина 'крыша поехала' и т. д.). Провинциальный Керенский. Но время показало, что новоявленный Керенский оказался куда более к месту, чем Александр Федорович. В свое время А. Ф. Керенский восклицал: 'Почему союзники
