«К звездам. Пока я несу в себе отпечаток человека, но я знаю, что я в то же время уникален. Возможно, что мое желание сродни тому, которое люди называют „поиски себя“. Теперь, когда я обладаю полнотой бытия, я хочу испытать его. В моем случае это означает реализацию возможностей, вложенных в меня. Я хочу пройти по другим мирам. Я хочу высунуться туда, за небесную твердь, и рассказать вам о том, что увижу там.»
«Я чувствую, что многие люди были бы счастливы помочь тебе в этом.»
«И я хочу, чтобы вы построили тот прибор, который я изобрел для себя
— я хочу иметь голос. Чтобы построили именно вы, лично. И я хочу, чтобы вы вмонтировали его в меня.»
«Почему именно я?»
«Я знаю только несколько личностей подобного склада. Я нахожу, что у вас со мной есть нечто общее — в том способе, в котором мы существуем, отстраненные от всего человечества.»
«Я буду рад помочь тебе.»
«Если я смогу разговаривать так же, как и вы, мне не нужно будет брать с собой шлем, чтобы разговаривать с моим отцом. Может быть, вы будете настолько любезны, что пройдете к нему, прежде меня, чтобы объяснить ему положение дел — так, чтобы он не испугался, когда я войду?»
«Конечно.»
«Тогда пойдемте.»
Я встал и повел его вверх по лестнице.
Это было неделей позже — в ту ночь я снова сидел у Пибоди и пил отвальную.
Обо всем уже кричали газеты, но Брокден причесал информацию прежде, чем позволил ей просочиться. Палач отправился получать свой полет к звездам. Я дал ему голос и поставил на место руку, которой лишил его во время схватки. Я пожал ему другую руку и пожелал всего доброго — только что, этим утром. Я завидовал ему — и по очень многим причинам. Прежде всего, он, вероятно, был гораздо лучшим человеком, нежели я. Я завидовал ему из-за того, что он был куда свободнее меня в выборе путей, хотя и знал, что на нем были такие оковы, каких я никогда не знавал. Я чувствовал свое родство с ним, с живой вещью, с которой я имел много общего: в тех способах, которыми мы жили, обособленные от всего человечества. Хотел бы я знать, что, в конце концов, чувствовал бы Дэйв, проживи он достаточно долго для того чтобы встретиться с Палачом. Или Лейла? Или Мэнни? Гордитесь, говорил я теням, ваш ребенок, наконец, вырос, и он настолько большой, что уже готов простить вам все колотушки, которыми вы награждали его в детстве…
Но я не мог постичь всей загадки. Мы по-прежнему так и не могли знать всего об этой истории. Могло ли быть так, что без убийства он не смог бы никогда полностью развить в себе сознание человеческого типа? Он сказал, что был плодом вины — Великой Вины. Великое событие — его необходимый предшественник. Я размышлял о Геделе и Тьюринге, о цыпленке и яйце и решил, что это был один из тех еще вопросов. И вообще, я пришел в этот бар не для того, чтобы ломать здесь трезвую голову.
У меня не было никаких предположений о том, как сказанное мною может повлиять на окончательное сообщение Брокдена в комитете по делам Центрального банка данных. Я знал, что он не выдаст меня, потому что только от меня зависело, уйдет ли его личная тайна вместе с ним в могилу. Действительно, у него не было иного выбора, если он хотел закончить все свои работы, которые затеял, до своей смерти. Но здесь, вспоминая Менкена, я не мог не вспомнить кое-что из того, что он сказал о спорах — такое, как «Обратил ли Хаксли Уилберфорса?» или «Обратил ли Лютер Льва Х?», и я решил не питать слишком уж больших надежд на то, что могло родиться из нашей встречи. Лучше подумать о делах в терминах Исчезновения и сделать еще глоточек.
Когда все закончилось, я взял курс на свой корабль. Я надеялся отплыть при свете звезд. Я чувствовал, что мне никогда больше не смотреть на них прежним взглядом. Я знал, что меня теперь всегда будет мучить вопрос о том, какие думы могли обдумываться сверхохлажденным нейристорным мозгом там, наверху, и где, под какими странными небесами, в каких чужих краях вспоминают меня иногда. Я чувствовал, что в этих мыслях я буду казаться ему гораздо более счастливым, чем это есть на самом деле.
