Он не имел понятия о том, что станет делать после того, как найдет Дезире или Джеффа Прайса: единственное, что он знал, это то, что не станет намеренно убивать кого бы то ни было. Один раз он сделал это в Мексике, и взгляд, которым наркобарон глядел на Джея за минуту до того, как Джей брызнул его кровью на шелковую рубашку наркобарона, преследовал его до тех пор, пока месяц спустя он не оставил правительственную службу.

Лайла рассказала ему об отеле «Амбассадор» в центре Клируотера, о котором Прайс часто и с восторгом вспоминал благодаря тамошним вибрирующим матрасам и отличному набору порнофильмов, которые можно посмотреть по спутниковому каналу телевидения.

Джей предугадывал долгую охоту, но Прайс оказался глупее, чем он о нем думал, потому что спустя два часа после того, как Джей стал вести наружное наблюдение, Прайс вышел из отеля через парадную дверь. Целый день Джей следовал по пятам за Прайсом, наблюдал встречу его и его дружков с курьерами из Таиланда и как тот пил в баре в Ларго, а потом удалился в свой номер с проституткой.

На следующий день в отсутствие Прайса Джей проник к нему в номер, но не обнаружил там следов ни денег, ни Дезире.

В одно прекрасное утро, когда Джей, увидев, что Прайс вышел из отеля, собирался вторично порыться у него в номере, у него внезапно родилось ощущение, что за ним следят.

Он обернулся в своем автомобиле и, направив бинокль, стал разглядывать улицу, пока его окуляры не уперлись в другие, разглядывавшие его из машины в двух кварталах от него.

— Так я и встретился с Дезире, — рассказывал он. — Мы оба следили друг за другом через бинокль.

К тому времени он уже стал сомневаться в реальности ее существования. Он постоянно грезил о ней, часами разглядывал ее фотографии, воображал ее запах, звук ее смеха, представлял, как коснутся его ног ее обнаженные ноги. И чем больше он думал о ней, тем больше превращалась она в некое мифическое существо — мученицу, чья поэтичная трагическая красота проглядывала сквозь туманы и осеннюю морось бостонских парков, пряталась там, ожидая избавления.

И вот настал день, когда он вылез из машины и приблизился к ней. Не притворяясь, что считает это недоразумением, она ждала его приближения, глядя на него невозмутимым пристальным взглядом. И когда он очутился возле ее машины, приоткрыла дверцу и вышла ему навстречу.

— Вы из полиции? — спросила она.

Он покачал головой, не в силах вымолвить ни слова.

На ней была выцветшая футболка и джинсы, и у той, и у другой одежды вид был такой, будто она в ней спала. Она была босиком, сандалии же скинула, оставив их на коврике в машине, и он вдруг понял, что беспокоится, не поранит ли она ноги о стекло или камушки, валявшиеся на улице.

— Может быть, вы частный детектив?

Он кивнул.

— Немой частный детектив? — с легкой улыбкой сказала она.

И он засмеялся.

— Мой отец, — сказала Дезире Джею два дня спустя, когда между ними уже начали устанавливаться доверительные отношения, — покупает людей. Это его жизненная цель. Он покупает предприятия, дома, машины, и чего только не покупает, но истинная его цель в жизни — покупать людей.

— Я начинаю это понимать, — сказал Джей.

— Он купил мою мать. В буквальном смысле. Она была родом из Гватемалы. Он поехал туда в пятидесятых проконтролировать строительство дамбы, которая строилась на деньги его компании, и купил мою мать у ее родителей меньше чем за сотню американских долларов. Ей было тогда четырнадцать лет.

— Мило, — сказал Джей. — Вот уж действительно мило!

Дезире укрылась в старой рыбачьей хижине на Лонгбоут-Ки, которую сняла за непомерную цену, пока не подберет себе что-нибудь получше. Джей спал на кушетке и однажды ночью проснулся от крика Дезире, которой приснился кошмар; в три часа утра они вышли из хижины на прохладный берег моря, оба были слишком взбудоражены, чтобы спать.

На Дезире была лишь фуфайка, которую он ей дал, выношенная синяя фуфайка, сохранившаяся у него со школы, фуфайка с рельефными буквами спасательной службы спереди, за долгие годы надпись эта облупилась и кое-где осыпалась. Денег у Дезире, как он понял, не было, а пользоваться кредитными карточками она боялась из страха, что это может навести на ее след отца, и тот пошлет еще кого-нибудь ее убить. Джей сидел рядом с ней на прохладном белом песке, а волны прибоя ревели и пенились, накатывая из-за стены мрака, и он поймал себя на том, что смотрит то на ее руки, которые она подсунула под бедра, то туда, где белый песок засыпал пальцы ее ног, то на лунный свет, пробивавшийся сквозь спутанную гриву ее волос.

И впервые в жизни Джей Бекер влюбился.

Дезире повернула голову и встретилась с ним взглядом.

— Вы не убьете меня? — спросила она.

— Нет. Ни за что.

— И вам не надо моих денег?

— У вас их нет, — сказал Джей, и оба они рассмеялись.

— Все, кого я люблю, погибают, — сказала она.

— Знаю, — сказал Джей. — Вам чертовски не повезло.

Она засмеялась, но смех ее был горьким и каким-то испуганным.

— Или же они предают меня, как предал Джефф Прайс.

Он дотронулся до ее бедра, там, где кончалась фуфайка. Он думал, что она отведет его руку, но ее ладонь легла на его запястье да там и осталась. Он подождал, не подскажет ли ему прибой каких-нибудь самых верных, самых необходимых слов.

— Я не погибну, — сказал он, кашлянув. — И не предам вас. Потому что если я вас предам, — он сказал это с полной уверенностью, как нечто непреложное, — то тогда уж точно погибну.

И она улыбнулась ему, и белые, как слоновая кость, зубы блеснули в темноте.

Потом она стянула фуфайку и прижалась к нему — загорелая, красивая, трепещущая от страха.

— Когда мне было четырнадцать, — сказала она в ту ночь Джею, лежа рядом с ним, — я была вылитая мама. И отец это заметил.

— И стал вести себя соответственно? — спросил Джей.

— А как ты думаешь?

— Тревор с вами рассуждал о горе? — спросил нас Джей, когда официантка принесла еще два кофе и одно пиво. — О том, какое оно прожорливое?

— Угу, — сказала Энджи.

Джей кивнул:

— Мне он говорил то же самое, когда нанимал.

Он вытянул перед собой руки на столе, подвигал ими взад-вперед.

— Горе не прожорливо, — сказал он. — Горе — вот здесь, в руках.

— В руках, — повторила Энджи.

— Я ее чувствую руками, — сказал он. — Все еще чувствую... И запахи... — Он похлопал себя по носу. — Святой боже... запах песка на ее коже, соленого воздуха, просачивающегося сквозь щели хижины. Клянусь Господом, горе поселяется не в сердце, оно оккупирует все твои чувства. И иной раз мне хочется отрезать себе нос, чтобы не чувствовать ее запах, отрубить фаланги пальцев...

Он взглянул на нас так, словно внезапно вспомнил о нашем присутствии.

— Сукин ты сын, — сказала Энджи, голос изменил ей, по щекам заструились слезы.

— Черт, — сказал Джей. — Я и позабыл о Филе, Энджи. Прости.

Она махнула рукой и вытерла лицо закусочной салфеткой.

— Энджи, я, ей-богу...

Она покачала головой: