Бубба был в восторге.

— Выгодная работа! — закудахтал он. — Большие деньги!

— Вы уверены, что не принята? — спросил я.

Официантка была необъятных размеров, пожилая, с грубой, как будто дубленой кожей. Она сказала:

— Да, вы правы. Я шесть раз вводила ваш номер, но, может быть, в чем-нибудь ошиблась. Дайте попробую еще.

Потом я взял у нее карточку под хихиканье уже не только Буббы, но и Нельсона и братьев Туоми.

— Вот вам и толстосум! — покатывался со смеху один из этих недоумков Туоми. — Небось все денежки потратил, когда самолет прикупил на прошлой неделе, а?

— Смешно, — сказал я. — Обхохочешься.

Энджи оплатила счет частью наличных, которые мы получили в то утро от Тревора Стоуна, и мы всей компанией с шумом вывалились на улицу.

На Стоутон-стрит Бубба и Нельсон поспорили насчет того, какой из стриптиз-клубов больше отвечает их изысканным вкусам, а братья Туоми стали толкать друг друга в сугроб и драться на кулачках.

— Какого кредитора ты разозлил на этот раз? — поинтересовалась Энджи.

— Ума не приложу, — сказал я. — Я уверен, что у меня все уплачено.

— Патрик, — произнесла она тоном, каким иногда говорила со мной мама. Она даже нахмурилась точь- в-точь как мама.

— Ты же не станешь журить меня и грозить мне пальцем, правда ведь, Энджи?

— Ну, значит, они не получили чека, — сказала она.

— Гм... — сказал я, потому что это было единственное, что я мог сказать в такой ситуации.

— Так вы идете с нами, ребята? — спросил Бубба.

— А куда?

— В «Милашку Монс». В Согасе.

— Ага, — согласилась Энджи. — Разумеется, идем, Бубба. Только дай я сперва пятьдесят долларов разменяю, чтобы было что сунуть им в набедренные повязки.

— Ладно. — Бубба замедлил ход.

— Бубба, — сказал я.

Он взглянул на меня, потом на Энджи, потом опять на меня.

— О, — вдруг воскликнул он, тряхнув головой, — так вы смеетесь!

— Смеюсь? — Энджи прижала руку к груди.

Бубба сгреб ее за талию и приподнял одной рукой, так что пятки ее очутились где-то возле его колен.

— Я буду скучать по вам.

— Мы завтра увидимся, — сказала она. — А сейчас опусти меня на землю!

— Завтра?

— Мы же договорились, что проводим тебя в тюрьму, — напомнил ему я.

— Ах да, это здорово!

Он опустил Энджи, и она сказала:

— А возможно, тебе и требуется некоторый отдых.

— Требуется, — вздохнул Бубба. — Устал я за всех думать.

Проследив за его взглядом, я увидел, как Нельсон прыгнул в кучу-мала из братьев Туоми и все вместе они покатились с льдистого края сугроба, тузя друг друга и дико хохоча.

Я бросил взгляд на Буббу.

— У каждого из нас свой крест, — сказал я ему.

Нельсон сбросил Игги с сугроба на капот припаркованной машины, от чего включилась сирена сигнализации. Сирена так и взвыла в ночи, а Нельсон сказал: «Ух-ох!», — после чего все трое разразились новым взрывом смеха.

— Понял, о чем я? — сказал Бубба.

Что произошло с моей кредитной карточкой, я узнал только на следующее утро. Автоматический оператор, с которым я связался по возвращении домой, сообщил мне только то, что номер моей кредитки «пропущен». Когда я спросил, что означает в данном случае слово «пропущен», автомат проигнорировал мой вопрос, добавив своим монотонным компьютерным голосом, что для нового выбора требуется нажать кнопку «один».

— Не думаю, что у меня много возможностей выбора, если номер пропущен, — сказал я ему, после чего вспомнил, что разговариваю с компьютером. Потом я подумал, что пьян.

Когда я вернулся в гостиную, Энджи уже спала. Она лежала на спине. Экземпляр «Истории служанки», соскользнув с ее груди, покоился в кольце ее рук. Наклонившись над ней, я отнял у нее книжку, и Энджи, слегка застонав, перевернулась на бок и, ухватив подушку, зарылась в нее подбородком.

В этой позе я обычно и заставал ее каждое утро, входя в гостиную. Она не столько погружалась в сон, сколько зарывалась в него, как в нору, сворачиваясь в тугой комок, так что тело ее занимало не больше четверти пространства постели. Я опять наклонился над ней и отвел от ее носа упавшую прядь волос, на лице ее мелькнула улыбка, и она еще глубже зарылась в подушку.

Когда нам было шестнадцать, мы с ней переспали. Лишь однажды. Для обоих это было впервые. В то время ни она, ни я, возможно, и не подозревали, что в последующие шестнадцать лет это не повторится. Однако это не повторилось. Она, как говорится, жила своей жизнью, я — своей.

Ее жизнь состояла из двенадцати лет брака, неудачного, мучительного брака с Филом Димасси. Моя же — из мимолетной женитьбы на ее сестре Рене и череды случайных, на одну ночь, связей и кратких романов, грубых и настолько предсказуемых, что я первый бы посмеялся над ними, не будь я так ими занят.

Четыре месяца назад мы стали опять оставаться в ее спальне на Хоуэс-стрит, и это было прекрасно, прекрасно до боли, словно единственным смыслом моей жизни было добраться наконец до этой постели и этой женщины, дожить до этого мгновенья. А потом Эвандро Арухо и Джерри Глинн, вломившись в дом Энджи, прирезали там двадцатичетырехлетнего копа и всадили пулю в живот самой Энджи.

Энджи тем не менее отомстила Эвандро, трижды выстрелив в него и оставив корчиться на кухонном полу.

Фил, я и коп по имени Оскар обезвредили Джерри Глинна, пока Энджи лежала в реанимации. Оскар и я не пострадали. Не в пример Филу. А также Джерри Глинну, хотя не думаю, чтобы последнее утешало Энджи.

Насколько же, размышлял я, глядя на наморщенный лоб Энджи и ее слегка приоткрытые, уткнутые в подушку губы, труднее поддаются лечению душевные раны, чем раны физические. За многие тысячелетия люди здорово поднаторели в лечении тела, что же касается души — тут успехов не заметно.

Когда Фил умер, это глубоко подействовало на Энджи. Казалось, она вновь и вновь переживает эту смерть. Ее потеря, скорбь, все, что мучило Дезире, точно так же мучило и Энджи.

И точно как Тревор, с тревогой смотревший на свою дочь, я, глядя на Энджи, понимал, как мало могу ей помочь, пока сама не изживет себя и не утихнет ее боль, не растает, как снег под лучами солнца.

Ричи Колган уверяет, что предки его родом из Нигерии, но не думаю, чтобы это было так: судя по его мстительности и коварству, я мог бы поверить, что он наполовину сицилианец.

Он разбудил меня в семь часов утра, начав пулять снежками мне в окно, пока звук этот не проник в мои сновидения, оторвав меня от прогулки во французском парке с Эмманюэль Беар и швырнув в какой-то грязный окоп, где противник, как это ни дико, забрасывал нас грейпфрутами.

Сев в постели, я поглядел на заляпанное мокрым снегом оконное стекло. Первым моим ощущением была радость от того, что это не грейпфрут, потом голова моя прояснилась, я подошел к окну и увидел стоявшего внизу Ричи.

Этот скот весело помахал мне.

— 'Утешение в скорби, инкорпорейтед', — сказал Ричи, сидя за моим кухонным столом, — представляет определенный интерес.

— В какой степени?