сказать, что все будет хорошо. Но хотелось остаться одной и там, на свободе, все хорошенько обдумать.

Но она не уходила, а стояла как вкопанная.

— Я выстираю одежду.

— Ладно, — сказал он.

Она достала из-под раковины резиновые перчатки, в которых мыла туалет, надела их, проверила, нет ли дырок. Удостоверившись, что они целы, она вынула из раковины его рубашку, а с пола подняла его джинсы. Джинсы были темными от крови, и на белом кафеле от них осталось пятно.

— Как же ты джинсы так испачкал?

— Что?

— Столько крови…

Он поглядел на джинсы, свисавшие с ее руки. Перевел взгляд на пол.

— Я ведь наклонялся над ним. — Он пожал плечами. — Не знаю как. Наверное, забрызгал их… Как и футболку.

— Ну да.

Он встретился с ней взглядом.

— Да. Так вот.

— Так, значит, — сказала она.

— Да, так.

— Ну, я выстираю это в раковине на кухне.

— Ладно.

— Ладно, — сказала она, пятясь из ванной и оставляя его одного. Руку он протянул под струю воды и ждал, когда она станет горячее.

В кухне она кинула одежду в раковину, отвернула кран и стала смотреть, как вода смывает в сток кровь и прозрачные чешуйки кожи, и — о господи, это ведь похоже на мозг, да-да, она уверена. Странно, что из человека может вытечь столько крови. Говорят, крови в нас шесть литров, но Селесте всегда казалось — больше. В четвертом классе она бегала в парке с подружками и споткнулась. Пытаясь удержаться на ногах, она рассадила ладонь торчавшим в траве осколком бутылочного стекла. Она перерезала себе вену и артерию, и только благодаря ее молодости они лет через десять окончательно зажили, а чувствительность в четырех пальцах восстановилась, лишь когда ей было уже за двадцать. Но запомнилась ей, однако, главным образом кровь. Когда она подняла руку с травы, ее защипало и закололо, как бывает, когда ударишь локоть, а кровь из разрезанной ладони брызнула фонтаном так, что девочки завизжали. Дома кровь сразу же заполнила раковину, и мать вызвала «скорую». «Скорая» обмотала ее руку толстенными бинтами, но уже через минуту-другую они стали темно-красными. В больнице она лежала на белой кушетке в приемном покое, следя, как складки простыни постепенно наполняются ручейками крови. Когда складки переполнились, кровь потекла на пол, образовав вскоре лужицы, и долгие громкие крики матери наконец увенчались тем, что ординатор все-таки решил пустить Селесту без очереди. Столько крови из одной руки.

А теперь столько крови из одной головы из-за удара по щеке, из-за того, что Дейв бил кого-то головой о тротуар. В припадке страха, конечно. Селеста в этом уверена.

Не снимая перчаток, она сунула руку в воду и опять проверила, целы ли они. Нет, дырок не было. Не скупясь, налила жидкого мыла для мытья посуды, залив ею всю футболку, потом потерла футболку металлической мочалкой, выжала и опять, и опять, пока вода после выжимания вместо розовой не стала прозрачной. То же самое она проделала с джинсами, а Дейв тем временем вылез из душа и сидел за кухонным столом с полотенцем вокруг талии и, куря одну за другой длинные белые сигареты, оставшиеся в шкафу еще от матери, глядел на нее.

— Изгваздана как… — тихонько проговорил он.

Она кивнула.

— Вот ведь как бывает, — шепотом продолжал он, — выходишь из дома и не ждешь ничего дурного. Субботний вечер, погода хорошая, и вдруг — на тебе…

Он встал, подошел к ней и, облокотившись на плиту, стал глядеть, как она выжимает левую штанину.

— А почему ты не в стиральной машине стираешь?

Подняв на него глаза, она заметила, что рана в его боку после душа побелела и сморщилась. Она чуть не рассмеялась, но подавила смех и только сказала:

— Улика, милый.

— Улика?

— Ну, точно сказать не могу, но, по-моему, кровь и… что там еще смоются в стиральной машине не так хорошо, как в раковине.

Он присвистнул.

— Улика!

— Улика, — повторила она, разрешив себе улыбку, увлеченная таинственностью, опасностью происходящего, чем-то большим и важным.

— Черт возьми, детка, — проговорил он, — ты просто гений!

Она выжала джинсы, выключила воду и коротко поклонилась.

Четыре утра, а она бодра, как давно не бывало. Настроение праздничное, как в рождественское утро. Внутри все кипит, как от кофеина.

Всю жизнь ждешь чего-то подобного. Себе не признаешься, а ждешь. Причастности к драме, непохожей на драму неоплаченных счетов и мелких супружеских стычек. Нет. Вот она, настоящая жизнь. Даже более настоящая, чем в реальности. Сверхреальная. Ее муж, видимо, убил подонка. Но если подонок этот действительно мертв, полиция захочет выяснить, чьих рук это дело, и если след приведет их сюда, к Дейву, им потребуются улики.

Она так и видела их за кухонным столом с раскрытыми блокнотами, пахнущих кофе и перегаром, допрашивающих ее и Дейва. Они будут вежливы, но начеку. А они с Дейвом тоже будут вежливы и невозмутимы.

Потому что все дело в уликах. А улики она только что смыла в сток раковины, в темные трубы под нею. Утром она отвинтит колено под раковиной, промоет его, прочистит порошком и опять поставит на место. Она сунет футболку и джинсы в пластиковый мешок для мусора и спрячет мешок до утра вторника, а потом кинет куда подальше в мусорную машину, чтобы он смешался там в одну кучу с тухлыми яйцами, куриными костями и заплесневелыми хлебными горбушками. Она сделает это, и все будет хорошо, лучше не бывает.

— Такое одиночество чувствуешь, — сказал Дейв.

— Почему?

— Потому что ранил кого-то.

— А что тебе оставалось делать?

Он кивнул. Лицо его в сумраке кухни казалось серым. И в то же время он как-то помолодел, словно только что вылез на свет и всему удивляется.

— Я знаю, что только это и оставалось, не мог иначе, и все равно такое одиночество чувствуешь. Чувствуешь себя каким-то…

Она погладила его по лицу, и на шее у него заходил кадык.

— Каким-то изгоем, — закончил он.

В воскресенье в шесть утра, за четыре с половиной часа до первого причастия его дочери Надин, Джимми Маркусу позвонил из магазина Пит Жилибьовски и сказал, что у них запарка.