одной только Елене.

Боярышня Елена была сестрой Луки и Матвея. Отец её — Пётр был убит еще давно, во времена каких-то межкняжеских усобиц, сражаясь против отца нынешнего ростовского князя. Елена осталась на попечении братьев. И большой терем в Ростове, и поместья, и лесные угодья перешли по наследству к сыновьям боярина Петра — Луке и Матвею. Но по закону и обычаю, братья обязаны были, выдавая Елену замуж, снабдить её приданым. И Матвей, и Лука Елену любили. Росла она вольно, в доме все было по её хотению. Челядинцы кидались услужить ей с рвением и старанием. А от женихов у такой пригожей девицы, при древнем ее роде и немалом приданом, и вовсе отбоя не было. Только Елена женихов не привечала. Говорила, что ей с братьями хорошо, да и нет никого вокруг, кто бы мог сравниться с такими-то молодцами, как Лука и Матвей.

Алёша Елену приметил не сразу. Он бы и Луку с Матвеем не заметил бы, уж больно спесиво те поглядывали на него. А всё почему? Алёша-то сам родом из Ростова. Теперь он любимый дружинник князя, но всем тут хорошо известно, что он сын простого попа, потому и прозвище за ним идет — Попович.

— Не хватало ещё с поповичем дружбу водить, — сказал Лука — старший. А Матвей добавил:

— Когда поп навстречу, удачи не жди. Я как увижу попа на улице, плюну, на другую сторону перехожу.

Не при Алёше, конечно, говорили братья такие слова, но до Алёшиных ушей дошло — люди добрые постарались. Ну, и Алёша в долгу не остался. Те же самые люди довели до сведения братьев Петровичей, что величает их попович чурбанами нетёсаными, супрунами угрюмыми, балбесами неучеными. И советовал им, ежели они так судьбы бояться, пойти к волхвам в лес, чтобы погадали им по птичьим кишкам. Может, что и нагадают. А еще, что было самым обидным, прозвал он Петровичей братьями Сбродовичами.

А братья грозились в ответ, что… Но мы не станем передавать сплетен, лучше расскажем о том, что приключилось с Алёшей дальше.

На одном из пиров в доме знакомого боярина увидел Алеша девицу Елену. Увидел — и глаз не мог отвести. Не узнал кто, не спросил чья. Пошел, как на приступ. Приблизясь с поклоном, стал говорить девице льстивые слова, что краше она, чем другая Елена — всем известная своей красотой жена спартанского царя Менелая, из-за которой и разгорелась Троянская война, так хорошо описанная Гомером. А так как не знал Алёша, слыхала ли Елена-ростовская о своей греческой тезке, то стал рассказывать, как влюбился сын троянского царя Парис в чужую жену, как похитил красавицу. Улучив минуту, спросил тихонько, наклонясь к девичьему уху:

— А ты не боишься, красавица, что тебя кто-нибудь умыкнет?

— Не боюсь, — отвечала девица. — Меня не умыкнёшь. За кем захочу, за тем сама пойду! — Едва приметно улыбнулась, кивнула головой. — Прощай, храбр! Мне пора. А то, видишь, мой старший брат Лука уже в нашу сторону поглядывает и хмурится, да и младший Матвей поглядывает и ус накручивает. Как бы меж вами свары не вышло. — И пошла, гордо вскинув унизанную жемчугом голову, постукивая каблучками по устланному деревянными плитами, натёртому воском полу. Холопы в сенях укутали боярышню в дымчатую беличью шубку, мамка подала на голову пуховый платок, натянула на свою любимицу рукавички. Подкатил к крыльцу резной возок на железных полозьях, и умчали девицу-красавицу резвые кони. Следом и Алёша уехал из гостей. А потом дома долго ещё сидел, жёг свечу, шептал ласково:

«Ах, лебедушка белая, ах, горлинка ясная, ах, какая ладушка!.. У таких-то пней лесных расцвел цветок лазоревый».

Многим девицам и женкам шептал Алёша ласковые слова. Многим, не скупясь, дарил кольца, серьги, ожерелья. Но как-то так получалось: пошепчет, а потом вскоре и забудет, что шептал. Только и останется на память о молодце у девицы Алёшин подарок. Королеву Апраксу и то позабыл. Это она о нем долго еще помнила, и слезы лила, и даже монашкой в монастырской келье молилась о нем, чтобы жив был. А сам Алёша берег в душе своей только одну любовь — к Настасье. Только уж очень давно это было.

Не рассказывал больше Алёша боярышне Елене про прекрасную её тезку жену Менелая, не грозился её похитить. И куда девалась вся смелость прославленного храбра. Ездил Алёша во все дома-терема, где только надеялся повстречать Елену. Ходил в Успенскую церковь, где молились богу Петровичи. Редкий день не скакал на Чудской конец, где находилось их подворье. Скакал прямо, а глядел вбок, на окошки. А вдруг промелькнет за слюдяными оконцами девичья голова.

Был Алёша не обижен славой. Носил на шее золотую гривну — высшую награду за воинскую доблесть и другие знаки отличия. И вдруг почувствовал себя юнцом, жаждущим громкой славы, такой, чтобы у всех был на слуху. А все для чего? Для того чтобы услышала она — боярская дочка Елена. Совсем как варяжский, рыцарь Гарольд, прозванный на Руси Соловьем Будимировичем. До сих пор помнят русские люди, как приплыл Гарольд из-за моря на ладьях с резными носами, с шёлковыми парусами. Плыли его ладьи от Варяжского моря по реке Неве, по Волхову мимо Новгорода, по Днепру — до самого стольного Киева. И хотя привез жених своей невесте и родителям ее, князю и княгине, богатые дары, не захотела невеста идти замуж за храброго, но безвестного рыцаря. И тогда поплыл Гарольд дальше — вниз по Днепру, по Чёрному морю — до Константинополя. Там со своей храброй дружиной стал служить он византийскому императору. Знали о подвигах его и Венецианское и Черное моря, окрестные города и земли. Греческие девы вздыхали о храбреце. А отважный рыцарь все не мог забыть прекрасную киевлянку. Слагал о ней песни, надеясь если не дарами, то песнями пробудить любовь. Потому и прозвали его Соловьём. Неизвестно, песни ли те и в самом деле тронули сердце красавицы или громкая слава Гарольда. Но теперь, когда приплыл храбрый рыцарь на своих кораблях в стольный Киев во второй раз — не с Варяжского моря, а с Чёрного, девица сама пришла к нему и. просила, чтобы взял он ее в жены.

Может, и Алёша сочинял песни о своей любви. Мы этого не знаем и зря говорить не станем. Скажем только, что больше никогда не сказал Алеша худого слова о ростовчанках, а об Елене и вовсе — ни сам её не судил, ни другим не позволял. Алёшины сёстры, те самые, с которыми мы познакомились в первый наш приезд в Ростов, дознались, конечно, про братнину любовь.

Родители Алёши — отец Федор и веселая попадья к тому времени скончались. Отец Федор дожил до старости и спокойно, пожалуй, даже с радостью отошел в мир иной, потому что сильно тосковал об умершей жене и надеялся снова встретиться со своей милой черниговкой на небесах. А попадья… Сёстры до сих пор слезы утирали, вспоминая, отчего приключилась с матерью беда.

— Попадья вязала мужу тёплые чулки из овечьей шерсти. Уже пали холода, ранние в ту осень, и попадья торопилась закончить вязанье.

— Вот и вязала в пятницу, — сказала одна сёстра, рассказывая Алёше о кончине их матушки. Сказала и всхлипнула.

— Спицами-то острыми, — сказала другая и тоже всхлипнула.

— Ну, и что, что в пятницу? Ну, и что, что спицами?

— Ах, Алёшенька, как ты не понимаешь, — затараторили сестры, перебивая друг дружку.

— В пятницу!

— Спицами!

— Как можно! Не любит этого Параскева Пятница. Вот и наслала на маменьку порчу. — И стали рассказывать дальше. Вчера только мать была в здравии, пекла в печи пироги с рыбой и визигой и с маком. А потом распахнула двери, чтобы дым повышел, прибралась в дому и села довязывать вязанье. А на другой день и загорелась жаром, зашлась кашлем.

— Я хотела сказать матушке, чтобы спиц не брала в пятницу, — причитала старшая сестрица, — да не посмела.

— И я хотела, да на сестрицу глядючи тоже не осмелилась, — вторила ей средняя. Так и ревели в два ручья. Третьей сестры, самой младшей, с ними не было. Она ещё в молодости вышла замуж и уехала с мужем в Суздаль. А две старшие так и жили девицами-вековухами сначала у родителей, а теперь при доме брата.

Дом себе Алёша поставил на месте старого отцовского сразу же по приезде в Ростов. Не жить же было княжескому дружиннику в поповской развалюхе.

Новый дом был просторный, удобный. Внизу — большая гридница и другие горницы. Их Алёша себе взял. Горние светелки — те, что на горе, вверху, — сестрицам отдал. Челядинцы в людской избе на задворках, где у попадьи амбары стояли. В хоромах только служанка одна при сестрах, там же с ними, в верхних горенках, потому и называют ее горничной. А с Алёшей — верный его Торопок. Всем, казалось бы,