проезжую дорогу, о Соловье:

— И тут он заговорил — Соловей-разбойник. Представляешь? Все свистел и свистел в свою свистульку, а как взял я его в полон, сразу заговорил. Золото предлагал мне, каменья драгоценные — их у него полны подвалы. Откупиться хотел.

— Ну, а ты?

— А я голову ему поганому хотел срубить, да и ребята разъярились за все его злодеяния. А потом решил, я не брать на душу греха. Вот и привёз его на княжеский суд.

— Да, ты с Соловьем этим поосторожней. На него давно уже жалобы приносили — грабит и убивает торговых людей и прочие злодеяния творит. Князь Владимир посылал воеводу Мышатычку с отрядом в Брынские леса, призвать разбойника к ответу… Да только вернулся Мышатычка — всё, мол, в полном порядке… А сам… возле Выдубецкого монастыря, впрочем, ты, наверное, не знаешь… Это где когда-то идолы выдыбали, потому и прозвал народ монастырь Выдубецким… Так вот возле этого монастыря Мышатычка такое имение строит, краше княжеского дворца… Не на Соловьеве ли питьецо медвяное?

— Ладно, разберёмся, — сказал Илья.

Всё больше народу собиралось на княжьем дворе: бояре, дружинники, дворяне, служки. Дивились на Муравленина, перешёптывались. Пока вдруг не вышел на красное крыльцо мужичонка невысокого росточку. Тучный. Шуба кунья до пят. Спустился со ступенек. Тут все, кто были во дворе, низко поклонились ему. А дружинник только и успел шепнуть Илюше: «Великий князь». Тут уж Илюша подивился — не таким представлял себе Великого князя. Но делать нечего, выступил вперед бояр и дружинников, тоже поклонился. Сказал — так, мол, и так. Давненько дело было, может, ты и не упомнишь. А повелел ты мне, Илье Муравленину, строить прямоезжую дорогу через дремучие Брынские леса. Ну и дальше все как было: как рубили дубы-ели, как гатили болота, наводили мосты. Про дорогу, что тянется теперь прямиком через леса, про товарищей, что лежат под крестами вдоль этой дороги. Ну, и, конечно, про Соловья-разбойника. Как он сидел в своих лесах, никому ни проходу, ни проезду не давал, как губил народ. Вот почему, одолев Соловья, привез его Муравленин на суд Великому князю. Пусть судит его честным судом при народе. И если виноват — пусть велит казнить разбойника.

Глянул снизу вверх князь на Муравленина, оглядел столпившихся вокруг бояр, меж которых сердитое шептание шло. Хоть и негромко шептали, а услыхать можно было. Дескать, рыжий Соловей, может, и впрямь разбойник… Но ежели каждый смерд начнет владетельных бояр хватать, что ж это такое получится?.. Видно, не только до Илюшиных ушей дошел тот шепот, до княжеских тоже. Еще раз глянул Великий князь снизу вверх на богатырские Илюшины плечи, скосился на бояр и, бросив: «Разберись, Мышатычка!» — сел в богато убранный возок, куда слуги постлали тканые ковры. Ближние дворяне накинули на князя еще одну шубу, укутали княжеские ножки собольей полостью. Возница взмахнул вожжами, и кони рванулись к распахнувшимся воротам. Боярин Мышатычка велел Илье сдать своего пленника страже и тоже ускакал вслед за князем. Опустела площадь перед красным крыльцом. Дружинники ускакали верхами за княжеским возком, бояре ушли в палаты. И остался на княжеском подворье один Илюша со своим пленником. Начальник стражи подошел к Илюше. Пойдем, мол, пообедаем. Топилась печка-истобка и был накрыт стол. Хоть и не так богат стол, как на подворье Великого князя, о котором слух по всей земле шел, а все же снеди вдоволь. Радушный хозяин знай подкладывает гостю на блюдо кусок за куском. Выпили по чарке. Илюша сидел задумчив. Начальник стражи наклонился к Илье поближе и спросил:

— Скажи, друг милый, почему ты Великого князя нынче назвал Владимиром?

Муравленин в ответ:

— А как же его звать? Разве не Владимир Красное Солнышко Великий князь у нас на Руси?

Удивился начальник стражи:

— Ну и ну! Видать, и впрямь дремучи Брынские леса, если не дошли туда вести о наших делах. Страшные это дела. Кровавые. — Помолчал начальник стражи, вздохнул, сказал: — А Владимир твой помре. — И стал рассказывать. Не так, чтобы шепотом, но и не громко.

Умер Владимир. Хоть и был он немолод и болен, а всё же смерть пришла нежданно. И вот не успел он глаза закрыть, началось… Сыновья его Великокняжеский стол не поделили. Занял его один из старших. Вроде бы все по-доброму. Послал гонцов к братьям, клялся: «Заместо отца вам буду!» А сам не только гонцов посылал. Вслед за гонцами, звавшими братьев приехать в Киев, убийц направил. Так и не доехали братья до стольного. Одного княжеские дружинники закололи. Говорят, взмолился он: «Молод я. Не губите». Уверял; «Зла не мыслю против старшего брата». Не поверили, а может, и верили, да не посмели ослушаться княжеского приказа. Закололи и привезли в ладье в Киев — хоронить. Но и мертвому не пришлось княжичу попасть в стольный город. Оттолкнули киевляне ладью с его телом от города. Княжеского гнева боялись. Вдруг да осерчает Великий князь, что приняли убиенного брата с честью. Так и схоронили поодаль от города.

А меньшого брата, совсем ещё отрока, по княжескому велению зарезал ножом, каким мясо режут, его же собственный повар. А третий, услыхав про такие дела, сбежал. Но и его по дороге догнали убийцы. Только четвёртый уберегся. Убежал за море к варягам. Шепчут; набирает там рать идти на брата-убийцу. Так-то, простая душа Илюша. А ты тут со своим Соловьем-разбойником…

Выслушал Илюша невесёлый рассказ начальника стражи, посидел ещё немного. Потом поднялся, поблагодарил хозяина за хлеб-соль. Обнялся с ним по-братски, поцеловались три раза, по русскому обычаю. Ведь неизвестно, придется ли когда еще свидеться. Вышел во двор. Тут Илюше и коня подвели. Поперед седла Соловей-разбойник перекинут, злобно сверкает глазами. Вскочил Илья на коня. Стража распахнула ворота широко, как распахивала перед княжеским возком. Выехал Илья из дворцового подворья. И уже не спрашивал ни у кого дороги, спустился вниз, проехал узкими толкучими улочками Подола, выбрался за городские стены в поле. Спешился.

Стоит.

Думает.

О чём? Былины не говорят нам этого. Они сообщают только о том, что сделал Илья, на века сохранив память и об этом его подвиге. На первый взгляд и подвиг-то вроде и не подвиг. В самом деле, чего проще. Вот он — твой враг. Побежденный, лишенный оружия, прикрученный к седлу, он злобно сверкает глазами. О, если бы он мог, он бы разрубил тебя на куски, разорвал на клочья, насадил бы на кол твою голову. Хорошо, что не может. А тебе стрит только вынуть меч и… Так чего же ты медлишь? Почему стоишь в тяжком раздумье? Что мучает тебя, храбр земли Русской Илюшенька?

Постараемся понять, что тяготит его. О чём он размышляет, стоя здесь в чистом поле, один на один со своим пленником. Мне думается вот что:

Это очень трудно — человеку, убить человека. Скажете: «Да разве мало приходилось Илье разить врага? Ведь и прославился он своей воинской силой и доблестью». Верно. Но ведь то в бою. Ты с мечом в руках, но и противник — с саблей. Не ты его, так он тебя. А тут ведь какое дело. Тут не поле боя. Казнить и миловать может только суд. А где этот суд? Сел в возок, прикрылся собольей полостью и укатил, будто его это и не касается. А если по совести судить, по закону? О чем говорил закон тех времен? Древний обычай кровной мести «око за око, смерть за смерть» уже отошел. Люди мыслили и судили по-другому. По-другому искали справедливости, по-другому отмеряли наказание.

В русском законодательстве того времени не было смертной казни. Даже за убийство. (Помните «прейскурант», «за княжего мужа — 80 гривен кун серебра»). И только разбойника-грабителя княжеский суд присуждал к повешению. Но убийце Соловью, как мы знаем, было чем откупиться. Он и пытался это сделать, не доводя дела до суда. Илья не взял ни «сахарной ествушки, ни медвяного питьеца» — говоря по-иному, взятки. Привёз разбойника к князю на суд. Но теперь становилось ясно, что княжеский суд Соловью не угрожает. Убийца останется безнаказанным. И надо было Илюше или отпустить Соловья, или… или взять ответственность на себя.

«Взятка… убийца… ответственность…» — резкие, хлесткие, нетерпеливые слова, лексика двадцатого века и былины. Не странно ли? Кажется, никак не «стыкуются» они с плавной, певучей старинной речью былин. Да их и не нужно искусственно сращивать, потому что они несовместимы. Конечно, наши герои не употребляли их в своей речи. Но и мы ведь не говорим сейчас на том пусть прекрасном и чистом, но далеком от нас языке. И когда мы хотим передать друг другу свои чувства и впечатления о переживаниях ли дня сегодняшнего или о далеком прошлом, мы все равно сделаем это лучше, если будем употреблять свои