— Что? Худые вести? — несмело спросил Михалка, понизив голос. Илья будто очнулся:

— Нет, нет, ничего худого в этой бересте не написано. Это весть от одного моего друга. Не тревожься, сынок, ложись спать.

Чтобы не обидеть Михалку, Илья похлебал варева и тоже лёг, погасив свечу. Но, как ни устал сегодня Муравленин, проскакав без отдыха два перегона, сон не брал его. Лежал и думал о письме. Он не солгал, когда сказал своему приёмному сыну, что письмо от друга. Береста была от Алёши Поповича.

Когда в Ростов приезжал гость, ростовчане непременно водили его полюбоваться несравненным озером Неро, получившим свое имя еще в те давние времена, когда на его берегах жило многочисленное и сильное племя меря. Показывали огромный камень, который в старину будто бы считался идолом языческого скотьего бога Белеса. И уж конечно, не забывали проводить гостя в Успенский собор — главный храм города. Но в последнее время ростовчане не могли не похвалиться перед приезжим еще и новым замком, выросшим на окраине города. Замок этот был не хуже княжеских хором, но принадлежал он не князю, а прославленному храбру, большому боярину Алёше Поповичу.

Начиналась весна. Надвигалась масленица. Поэтому, когда из ближних и дальних сел и имений в замок Алёши Поповича потянулись один за другим обозы с разной снедью, ростовчане понимающе улыбались и подмигивали друг дружке: не иначе как дело идет к свадьбе знаменитого храбра с боярской дочкой Еленой, сестрой братьев Петровичей. Как ни хранили свою любовь Алёша с Еленой от чужого глаза, но известно, что шила в мешке не утаишь, и в славном городе Ростове всем от малого до старого было ведомо, что Алёша любит Елену, а Елена — Алёшу. Девицы шепотом рассказывали друг дружке, что кто-то опять видел Алёшу — то ли у терема Петровичей, то ли возле Успенского собора, куда к ранней обедне приходила Елена. И что прославленный храбр, растеряв всю свою отвагу, стоял, потупя очи в тоске и грусти. Вздыхали, тайно примеривая на себя неизбывную эту любовь, будто чужое подвенечное платье. Юноши, сойдясь накоротке, тоже шептались, завистливо вздыхая, но не об Алёшиной грусти-тоске, а об отчаянной отваге, с которой Елена дарила любовь своему ладе. Даже солидные степенные люди, давно позабывшие про собственную любовь, сочувствовали Алёше и Елене и не одобряли братьев Петровичей, вставших поперек дороги счастью своей сестры. Но теперь, по-видимому, дело пошло на лад. Оно и понятно, говорили люди, даже такие упрямцы, как братья Петровичи, должны были признать, что лучшего жениха не найти. Если раньше выхвалялись они перед прославленным, но безродным храбром знатностью своих предков, то теперь поповское происхожденье Алёши было позабыто. Кто посмел бы укорить им княжеского любимца, пожалованного вотчинами, осыпанного милостями, всесильного боярина. К тому же после похода на Киев Алёше перепала немалая часть военной добычи. Так что и по богатству не уступал Алёша никому во всем Ростове.

И в самом деле, Лука и Матвей были согласны теперь отдать за Алёшу сестру. И Елена переслала своему любимому бересту, в которой сообщала эту радостную весть. «Присылай сватов! — писала она. — И я, наконец, войду в твой дом венчаной женою, и душа моя, пребывающая в смертном грехе, обретет покой прощения. Твоя Елена!!» В этот раз принесла Еленино письмо не девка-холопка — не желая никому доверить долгожданное это известие, пришла с Елениной берестой к Алёше сама старуха мамка. Её запалые глаза на жёлтом, сморщенном, как пожухлый осенний лист, лице не горели больше сухим гневным огнем. Их застило дрожалой мутной слезой, слезой запоздалого счастья.

Услышала матерь божья заступница мои молитвы! — прерывисто шептала мамка. — Теперь и умирать могу. С превеликой радостью предстану перед господом. А там уж как решит господний суд. В котле адском кипеть буду, не возропщу. Всё приму с благодарностью в сердце за его великую милость ко мне грешной. Ежедневно, еженощно молила я милостивицу нашу об одном: «Не дай мне, неразумной потатчице, умереть, оставив ясочку мою во грехе! Осуди меня па любые муки — только её на казни!»

— Присылай сватов, Алёша! — сказала мамка, впервые назвав его по имени. — Присылай поскорей сватов! Обвенчаетесь вы с Еленушкой, я сразу же после свадьбы и помру. Зажилась я — сил моих больше нету!

В замок Алёши Поповича тянулись обозы со снедью. Слуги готовили комнаты для гостей. Но Алёша не слал сватов к Петровичам. И принесённое мамкой письмо Елены лежало без ответа.

Нет, Алёша не разлюбил Елену. Просто было ему сейчас не до свадьбы.

А гости уже съезжались. Удивлялись ростовчане: обычно на свадебный пир едут родичи и друзья целыми семьями — со своими женами, с дочками-девицами, с холостыми сыновьями. Соединяются двое навек! Это ли не радость! Торжество венчания. Застолье. Свадебные игры! Надолго останутся в памяти каждого эти праздничные дни. А ещё на весёлом свадебном пиру, радуясь счастью молодых, глядишь, не одно юное сердце сыщет себе пару. Или родители присмотрят юношу, годного в мужья своей дочери, или девицу — в жены сыну. Но гости, съезжавшиеся к Алёше Поповичу… Тут и впрямь можно было диву даваться — ехали одни только мужи воинского вида. Кто поодиночке, кто со слугой — да не с каким-нибудь простым холопом, а тоже смахивающим на ратника. А некоторые и вовсе: сам-десят. Не гость званый, а маленький воинский отряд. Видно, Алёша не щадил трудов, собирая своих гостей. Без малого восемь десятков берест разослал он во все концы Русской земли. Посылал он свои письма-приглашения и тем, кого считал верными друзьями, и тем, кто из друзей стал врагами, посылал добрым знакомым и вовсе незнакомым — всем! всем! всем! — кого называла народная молва храбром, отважным воином, готовым, не пощадив себя, отдать жизнь за родную землю. Не знаю, что уж он писал, но слова нашёл Алёша такие, что проникли в сердце каждому. Потому что ехали и ехали в замок под городом Ростовом русские богатыри.

И Добрыня приехал — не стал отговариваться преклонными годами и немощами.

И Илья Муравленин не почел за труд километров тысячу с гаком отмахать — чуть ли не всю Русь пересечь с южной границы до северного города Ростова.

Уже у самого Ростова случайно съехались Илья с Добрыней. Обнялись, по русскому обычаю, трижды поцеловались, перекинулись вопросами о здоровье и жизни, А потом один другому, понизив голос:

— Какой судьбой ты тут оказался? Письмо получил?

— Да. И ты тоже?

— И я. Не знаешь, зачем зовет нас Попович?

— Не знаю.

— И я не знаю. Пишет, важное дело.

— Ну, теперь скоро узнаем.

И правда, спросив у прохожих дорогу, вскоре увидели на холме по-над рекой не просто новый терем, дворец. Едва успели спешиться, сам хозяин на крыльцо вышел встречать гостей. Только в этот раз обниматься-целоваться не стали. Алеша низко поклонился Добрыне и одно только слово сказал бывшему другу и побратиму: «Спасибо!» Илье тоже поклонился чуть ли не до земли и опять одно это слово и вымолвил. А вот Торопок не стал чиниться. Заулыбался, прослезился, кликнул слуг приезжих кормить-поить. А потом проводил в спальню, постлал постели помягче, принес одеяла потеплее.

— Отдыхайте с дороги, дорогие гости!

Но друзья не успели отдохнуть. Только привели себя в порядок, Торопок снова явился — хозяин просит к себе.

Ещё с дороги залюбовались гости Алёшиными хоромами. И теперь опять, пока шли через большую, увешанную дорогим оружием залу да поднимались по устланной мягким ковром лестнице на второй этаж, оба с удивлением поглядывали по сторонам: ну и ну! Что снаружи, что внутри хоромы у Алеши не хуже княжеских. Вот тебе и Попович!

Алеша сидел в своей рабочей светелке. Поднялся, сам пододвинул стулья гостям.

И вот они снова вместе, втроём, как когда-то. Нет, прошлого, видно, не воротишь. Что-то ушло, пропало, то ли веселье, коим богата молодость, то ли доверие, должное быть меж друзьями. Алёша, как известно, на язык востер, но сейчас и он молчит, будто растерял все слова. Молчит, только глядит на своих старых друзей. Глядит, как прежде, тепло и радостно.

Я знал, что вы приедете оба, и ты, Илюша, и ты, Добрыня, — наконец заговорил он негромко. — Я писал, что зову вас по делу, важному для всей Руси. Это правда. Сейчас я поведаю вам свои думы. Я вынашивал их тяжелей, чем мать носит младенца. То радовался, то отчаивался, сам себе, то верил, то не верил. Но одно только помнил я всегда, что не смогу сделать того, что замыслил, один, без вас.

Оплыли свечи в светильнике, прокричали полночь петухи, а они все сидят: Алеша, Илья, Добрыня.