— Кто произвольно захочет измерить бесплодного моря степь несказанную, где не увидишь жилищ человека…
— Не знаю, радоваться мне или огорчаться?
— Грозное море напомнило тебе строки Гомера? Ты боишься?
— Рядом с вами — нет, мой отец. Боюсь другого: думаю, вы жалеете о том, что однажды решились взять меня с собой.
Теперь монах улыбнулся широко, суровые черты его лица мгновенно преобразились:
— Мы не должны жалеть о содеянном. Как я мог оставить тебя на пылающей огнем родине? А сейчас ты уже взрослая. Только скажи слово — и останешься на этом берегу. В Византии есть много добрых людей, которые позаботятся о дочери грешного Корнилия.
— Просто мне трудно представить, что у этого огромного моря есть край.
— Но он все-таки есть. Бог даст, скоро мы ступим на землю древних тавров, затем пересечем степи, где жили когда-то скифы и, наконец, окажемся в земле русов. Мне жаль, дочь моя, что наше новое странствие совершается не летом, когда воды Понта ласковы и тихи, а по цвету схожи с цветом твоих глаз. Но что поделать: нас ждут в граде Чернигове, и мы должны торопиться.
— Отец, вы сегодня утром долго разговаривали с кормчим, который поведет наш корабль. Он что-то хотел?
— Да. Хотел, чтобы мы отправились в Тавриду позже, когда утихнет Борей, северный ветер.
— И что вы ответили?
— Что без воли Господа ни один волос не упадет у человека. А еще сказал, что к вечеру ветер стихнет.
— Простите, но что-то непохоже.
— Мало в нас веры, дочь моя. — И Корнилий ласково погладил Анну по голове. Девочка прижалась к его большой ладони.
— А какие они — русы?
— Такие же, как все люди. О двух ногах, о двух руках и одной голове.
— Я серьезно спрашиваю. Вы же видели послов князя?
— Еще раз говорю, люди как люди. Они говорят, что Русь — огромная страна и в ней есть уголки, где люди не слышали слова Божьего. Вот это — главное. А все остальное мы узнаем на месте. Это будет совсем скоро, вот увидишь… Лучше ответь, что ты утром тайком положила в наш багаж? Я же просил тебя брать только необходимое.
— Это была книга, мой отец.
— Вообще-то книги достаточно одной — Святого Евангелия. Я и так разрешил тебе взять несколько любимых книг.
— Я понимаю, что не права. Но мне не захотелось оставлять здесь Праксиллу.
— Понятно, женская солидарность, — опять улыбнулся монах. Он пытался быть строгим и требовательным по отношению к дочери, но это у него не очень получалось.
— Просто когда я читаю Праксиллу, на душе становится светло.
— Ну, хорошо. Только это — последнее, что ты взяла с собой. Договорились?
— Спасибо.
— А что ты улыбаешься?
— Случайно вспомнила несколько строчек из Праксиллы: «Вот что прекрасней всего из того, что я в жизни оставил: первое — солнечный свет, второе — блестящие звезды с месяцем, третье же — яблоки, спелые дыни и груши»…
В этот момент я проснулся и мне ужасно захотелось груш. А еще мне захотелось, чтобы сейчас на кровати в соседней комнате спал не Игорь Толстиков, а Маша. Но, увы, в апреле в Мареевке груш днем с огнем не найти, а дочь моя в этот момент идет к первому уроку в сердобольскую школу № 4. Следовательно, мне требовалось заняться чем-то таким, что заставило бы меня забыть о невесть откуда взявшемся сне и о спелых дарах лета. О дочери забыть, конечно же, не удастся, и я придумал способ, как притушить боль от разлуки, самую неизлечимую боль на свете.
