— Давай нашу любимую.

— «Кем приходишься мне ты — не знаю»?

— Обижаешь, это ваша с мамой любимая. Мне, пожалуйста, «Апрельскую прогулку».

— Понятно, о весне думаешь.

— И это тоже. Начинай, папочка.

Минуты счастья, как они редки и как блаженны для нашей памяти! Другое дело, что ценим мы их только тогда, когда они уже неповторимы… Пройдут годы, вырастет и улетит, чтобы свить свое гнездо, Маша, а я буду помнить этот февральский вечер в Сердобольске, свет одинокого фонаря за окном, качающийся в такт зимней поземки. Я, знающий три гитарных аккорда, напеваю нехитрую песенку, дочь смотрит на меня своими огромными голубыми глазами, а видит… Меня ли, поющего, или далекий маленький домик на берегу такого же маленького озера? Бог весть. Я же, чем дольше пою визборовскую песню, тем сильнее вхожу в смысл незатейливых внешне слов:

Есть тайная печаль в весне первоначальной, Когда последний снег, нам несказанно жаль, Когда в пустых лесах негромко и случайно Из дальнего окна доносится рояль. И ветер там вершит круженье занавески, Там от движенья нот чуть звякает хрусталь, Там девочка моя, еще ни чья невеста Играет, чтоб весну сопровождал рояль. Ребята, нам пора, пока мы не сменили Веселую печаль на черную печаль, И Богу своему нигде не изменили, В программах наших судеб передают рояль. И будет счастье нам, пока легко и смело Та девочка творит над миром пастораль, Пока по всей земле, во всех ее пределах Из дальнего окна доносится рояль. 2. Из дневника Марии Корниловой. 22.03.1994 г. Вторник. Странные люди, эти взрослые. Обожают учить других: это надо делать так, а это — так. Нет, чтобы вместо слов показать самим пример. Взять, хотя бы, моего папочку. Как он складно объясняет, почему надо освободить «чердак», то бишь содержимое моей головы. А своего-то освобождать не хочет. Догадываюсь, сколько хлама в его собственной голове. Да, написала… Но вычеркивать не буду, надеюсь, поймет юмор. А еще у меня есть подозрение: Николай Васильевич что-то задумал. Как бы он взял да и не уехал в Мареевку один. Кое-какие догадки у меня были и раньше, а после случая с тем телефонным звонком они переросли в уверенность. Впрочем, о звонке стоит сказать отдельно. Было это в самом конце февраля. Мы в тот день ходили к одному папиному другу. Возвращались поздно. Они там спорили до хрипоты, обсуждая последние политические события. Я даже испугалась. Папин друг доказывал, что как бы ни относиться к существующей власти, но в выборах участвовать необходимо, ибо это рано или поздно приведет нас к созданию гражданского общества. Папа, по-моему, не к месту цитировал Евангелие и утверждал, что любые выборы в данной ситуации… Слово забыла, точно — профанация. Кончилось тем, что Николая Васильевича дядя Володя назвал ретроградом с коричневым оттенком, а папа его — наивным либералом цвета раздавленной незрелой сливы. Как я понимаю, цвет этот — розовый. Оба обиделись, и, хлопнув дверью, мы ушли. Почему пишу об этом так подробно? Когда возвращались домой, я сочиняла свою завтрашнюю речь о терпимости, к которой он так любит призывать других. Почти у самого дома папа вдруг остановился, как вкопанный, и воскликнул:

— Как же я об этом раньше не додумался!?

— О том, что дядя Володя — цвета сливы?

Он засмеялся:

— А ну его, да и меня заодно тоже! Я про Гоита.

— Ты же говорил…

— Постой, дочка. Послушай меня, только внимательно.

Если папа говорил «внимательно», значит, это действительно было для него очень важно. Он продолжал:

— Нам ни о ком из мужчин, оставшихся там, на горе, не хочется думать плохо. Верно? Так давай начнем с Егора Михайловича…

— Начнем думать о нем плохо?

— Слушай, — он начал сердиться, — не надо умничать.

— Я тебе за сегодняшний вечер мстю. Мщу.

— Мстительница. Признаюсь, вел себя отвратно. Прошу прощения.

— Принимается.

— Так вот, помнишь, Федор Иванович рассказал нам о том, что в тот роковой вечер крепко выпил и ничего после не мог вспомнить?

— Конечно, помню… Ой, кажется, догадалась.

— Умница! Если мы поверим, повторяю — если, в то, что Егор Михайлович не убивал Сосновского, значит, это сделал кто-то другой.

— Тот, который пил вместе с ним.

— Или не пил, но присутствовал там.

— А почему он не пил? Помнишь рассказ Леки? Гоит любую отраву без вреда для себя может выпить.

— Не спорю. Как ты думаешь, может он сейчас припомнить, кто тогда составил им с Петром Константиновичем компанию?

— Думаю, что может.

— И я вот тоже так думаю. Вряд ли Бирюков станет кого-то укрывать: когда столько лет в тюрьме отсидишь — это трудно забыть и простить. Скорее всего, Егор Михайлович на этого человека просто не думает плохо.

— И человек этот — Гоит! — воскликнула я. — Сосновский уже многое знал, и его нужно было убрать.

— Гениально, Ватсон! Так что мы будем сейчас делать? Писать письмо Егору Михайловичу?

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату