— Давай нашу любимую.
— «Кем приходишься мне ты — не знаю»?
— Обижаешь, это ваша с мамой любимая. Мне, пожалуйста, «Апрельскую прогулку».
— Понятно, о весне думаешь.
— И это тоже. Начинай, папочка.
Минуты счастья, как они редки и как блаженны для нашей памяти! Другое дело, что ценим мы их только тогда, когда они уже неповторимы… Пройдут годы, вырастет и улетит, чтобы свить свое гнездо, Маша, а я буду помнить этот февральский вечер в Сердобольске, свет одинокого фонаря за окном, качающийся в такт зимней поземки. Я, знающий три гитарных аккорда, напеваю нехитрую песенку, дочь смотрит на меня своими огромными голубыми глазами, а видит… Меня ли, поющего, или далекий маленький домик на берегу такого же маленького озера? Бог весть. Я же, чем дольше пою визборовскую песню, тем сильнее вхожу в смысл незатейливых внешне слов:
— Как же я об этом раньше не додумался!?
— О том, что дядя Володя — цвета сливы?
— А ну его, да и меня заодно тоже! Я про Гоита.
— Ты же говорил…
— Постой, дочка. Послушай меня, только внимательно.
Если папа говорил «внимательно», значит, это действительно было для него очень важно. Он продолжал:
— Нам ни о ком из мужчин, оставшихся там, на горе, не хочется думать плохо. Верно? Так давай начнем с Егора Михайловича…
— Начнем думать о нем плохо?
— Слушай, — он начал сердиться, — не надо умничать.
— Я тебе за сегодняшний вечер мстю. Мщу.
— Мстительница. Признаюсь, вел себя отвратно. Прошу прощения.
— Принимается.
— Так вот, помнишь, Федор Иванович рассказал нам о том, что в тот роковой вечер крепко выпил и ничего после не мог вспомнить?
— Конечно, помню… Ой, кажется, догадалась.
— Умница! Если мы поверим, повторяю — если, в то, что Егор Михайлович не убивал Сосновского, значит, это сделал кто-то другой.
— Тот, который пил вместе с ним.
— Или не пил, но присутствовал там.
— А почему он не пил? Помнишь рассказ Леки? Гоит любую отраву без вреда для себя может выпить.
— Не спорю. Как ты думаешь, может он сейчас припомнить, кто тогда составил им с Петром Константиновичем компанию?
— Думаю, что может.
— И я вот тоже так думаю. Вряд ли Бирюков станет кого-то укрывать: когда столько лет в тюрьме отсидишь — это трудно забыть и простить. Скорее всего, Егор Михайлович на этого человека просто не думает плохо.
— И человек этот — Гоит! — воскликнула я. — Сосновский уже многое знал, и его нужно было убрать.
— Гениально, Ватсон! Так что мы будем сейчас делать? Писать письмо Егору Михайловичу?