и абсолютное большинство старших офицеров турецкой армии. Он просто демонстрировал свою значимость, дистанцию между ним, генералом, и военнопленной.

Генерал снова сказал что-то – две-три фразы, но эти его слова ей уже не перевели. Однако выражение лиц присутствующих в кабинете офицеров ей не понравилось. По лицам офицеров, в ответ на слова генерала, прошла какая-то волна улыбок, очень определенного свойства, а в глазах появился характерный блеск. Возможно, это и не встревожило бы Клаву, если бы не одно обстоятельство. Янычар не улыбнулся, он нахмурился.

– Ахалан бикун,[75] Эма.

– И тебе шалом,[76] Решад.

– Как поживает твоя семья? Все ли благополучно?

– Спасибо. У них все в порядке. Вчера получил от мамы письмо. Она пишет, что все здоровы. Отец работает. Саша заканчивает Технион. Будет работать у отца на моторном. А как твои, Решад? Все ли здоровы? Как Надия? Как Йилмаз?

– Божьим промыслом. Все здоровы. Йилмаз пошел в армию, но, думаю, все закончится быстрее, чем их пошлют на фронт.

– Дай бог.

– О чем ты хотел говорить?

– Ты становишься похож на еврея: сразу за дело.

– Такая у меня служба, Эма. Слушаю тебя.

– Мне нужна помощь, Решад.

– Чем я могу помочь, брат?

– Эта девушка… летчица, которую я сбил…

– Кысбалах![77] Эта шармута[78] убила моего брата!

– Она убила его в честном бою, Решад. Как воин воина. Она и меня сбила, если ты забыл.

– Не забыл. Прости, брат. Я злюсь не на нее.

– А на кого?

– На себя!

– ???

– Я бессилен помочь, Эма. Селим-паша хочет ее, и он ее получит. Кисмет.

– Что значит «хочет»? Мы в каком веке живем? Она же военнопленная!

– Она никто! Она пыль под ногами правоверных. Она… Селим-паша генерал и родич визиря!

– И контрразведка не хочет вмешиваться…

– Он не шпион и не предатель. Он командующий округом. И… Эма, ты же уже не мальчик с Адара! Селим-паша турок. Понимаешь? Он турок из знатной семьи, а ты еврей, а я – араб, да еще и немусульманин к тому же. А она… она просто красивая баба, за которой нет семьи. Ты понял меня?

Он замолчал, поднял свой стакан с неразбавленным ракы, посмотрел на него, как бы сомневаясь, и выпил водку залпом. Одним сильным глотком. Затем вынул из пачки папиросу и закурил. Моня сидел молча, рассматривая Решада, понимая всю правоту друга, но не в силах смириться с таким положением дел. Он смотрел на Решада, а видел лицо русской летчицы и понимал, знал наверняка, что это еще не конец. Чувствовал, как поднимается в нем решимость сделать что-нибудь такое, после чего возврата к прежней жизни не будет, и знал, что сделает это, что бы это ни было и чем бы ему ни угрожало. Знал, что сделает все ради этой женщины, которая убила брата его друга, чуть не убила его самого и едва не была убита им. Вот только там была война, а здесь была подлость.

– Что для тебя эта женщина? – нарушил молчание Решад.

– Дело не в женщине…

– Гей ин тохас,[79] Эма!

– Хорошо. Это дело чести!

– Честь – это хорошо, но ты врешь. Только не знаю, кому ты врешь, Эма, мне или себе?

Решад замолчал. И Зильбер тоже молчал. Ему нечего было сказать. Решад был прав. Между тем Решад докурил свою папиросу, затушил ее и негромко сказал:

– Если об этой женщине узнает пресса… не наша… Ты понял? Не наша. Ты помнишь Вайса?

– Какого Вайса?

– Моше Вайса. Он учился годом позже.

– Вайс… Да. А какое это имеет…

– Майкл Вайс представляет в Иерусалиме Ройтерс…

– Ройтерс… Я понял.

– Эма, Селим-паша не забудет.

– Не забудет.

– Ты перечеркиваешь свою карьеру.

– Элохим гадоль.[80] Спасибо, Решад. Ты мне помог.