больше заметен.

— Добрый вечер, сеньора, — сказал он слишком поспешно.

Ее намерения не вызывали сомнений. Ее большие глаза, широко открытые и увлажненные, жадно смотрели на него из-под черной шали.

— Мне нужно с вами поговорить, — сказала она тихим голосом.

— Вы снова хотите попробовать мой напиток? — не думая, отозвался он.

— Не сейчас, — покачала она головой. — Мне нужно что-то вам сказать.

— Может быть, мы пройдем в гостиную? — спросил он.

— Нам нельзя, — снова покачала она головой. — Нельзя, чтобы мой муж увидел нас там вместе. Он начнет подозревать.

'Подозревать что?' — чуть не спросил Мигель. Она думает, что они уже любовники? У нее такое богатое воображение, что оно не ограничивается женщинами-учеными? Мигель тоже не отказывал себе во флирте, но не имел никакого намерения доводить его до следующей стадии, с тайными встречами и прятками от мужа, погрязать в одном из самых страшных грехов. Трудно сыскать человека, который бы так ценил воображение, как Мигель, но мужчина, точнее, человек должен знать, где заканчивается фантазия и начинается реальность. Возможно, он по-новому оценил Ханну, находил ее обаятельной и симпатичной. Возможно, он даже полюбил ее, но он не будет руководствоваться этими чувствами в своих поступках.

— Мы должны говорить здесь, — сказала она, — но тихо. Нельзя, чтобы нас услышали.

— Возможно, вы ошибаетесь, — сказал Мигель, — и нам нет необходимости говорить тихо.

Ханна улыбнулась. Это была легкая и нежная улыбка, словно она жалела его, словно он был слишком глуп, чтобы понять ее слова.

Быть может, подумал он, Господь, слава Тебе, простит меня за то, что я выпустил кофе на волю. Этот напиток перевернет весь мир вверх тормашками.

— Я не ошибаюсь, сеньор. Мне нужно что-то вам сказать. Что-то, что непосредственно вас касается. — Она сделала глубокий вдох. — Насчет вашего друга, сеньор. Вдовы.

У Мигеля закружилась голова. Он прислонился к стене.

— Гертруда Дамхёйс, — едва слышно прошептал он. — Что именно? Что вы можете сказать мне о ней?

— Я точно не знаю, — покачала головой Ханна. — Простите меня, сеньор, но я даже не знаю, как сказать то, что я хочу сказать, и опасаюсь, что, сделав это, отдам свою хрупкую жизнь в ваши руки, но я также боюсь, что если не скажу — это будет предательством по отношению к вам.

— Предательством? О чем вы говорите?

— Простите, сеньор. Я пытаюсь сказать. Не так давно, на самом деле всего несколько недель назад, я увидела голландскую вдову на улице. Она меня тоже увидела. Нам обеим было что скрывать. Я не знаю, что скрывала она, но она решила, будто я знаю, и угрожала мне, если я не буду молчать. Я подумала, что от этого не будет никакого вреда, но теперь я в этом не уверена.

Мигель сделал шаг назад. Гертруда. Что она могла скрывать и какое отношение это имело к нему? Это могло быть что угодно: любовник, сделка, смущение. Какое-нибудь коммерческое предприятие. Нет, что-то не сходилось.

— А что вынуждены скрывать вы, сеньора?

Она покачала головой:

— Я не хотела бы говорить, но решила сказать. Я знаю, что могу вам доверять, сеньор. Если вам придется столкнуться с ней и вы дадите ей понять, что вам уже известен мой секрет, может быть, она не расскажет его другим и тем спасет меня от худшего. Могу я вам признаться и быть уверенной, что никто другой не узнает?

— Конечно, — поспешно сказал Мигель, хотя отчаянно желал, чтобы этого разговора вовсе не было.

— Мне стыдно, — сказала она, — но я не стыжусь признаться в этом вам. Я видела вдову, когда выходила из святого места. Это была церковь католической веры, сеньор.

Мигель смотрел на нее, и все расплывалось у него перед глазами, пока она не слилась с темной стеной. Он не знал, что подумать. Жена его собственного брата, женщина, которая ему нравилась и которую он желал, призналась, что она тайная католичка.

— Вы предали своего мужа? — тихо спросил он.

У нее сжало горло. Слез еще не было, но скоро появятся. Они висели в воздухе, как приближающийся дождь.

— Как вы можете говорить о предательстве? Мне никто не сказал, что я еврейка, до кануна моей свадьбы. Разве меня не предали?

— Вас предали? — спросил Мигель, снова забыв понизить голос. — Как вы можете так говорить? Вы живете в новом Иерусалиме.

— Кто-нибудь — вы, или ваш брат, или раввины — говорил мне когда-нибудь, что написано в вашей Торе или в вашем Талмуде, кроме того, что я должна служить вам? Когда я хожу в синагогу, все молитвы на древнееврейском, а разговоры на испанском, которых я не понимаю. Если у меня будет дочь, должна ли я растить ее, чтобы она служила капризному Богу, который не покажет ей своего лица только потому, что она девочка? Вам хорошо говорить о предательстве, когда мир дает вам все, что вы хотите. Мне он не дает ничего, и если я хочу получить какое-то утешение, неужели меня следует осуждать за это?

— Да, — сказал Мигель, хотя не верил в это, и тотчас пожалел о сказанном.

Но он был очень рассержен. Он не мог объяснить почему, но чувствовал себя уязвленным, словно она разрушила установившееся между ними доверие.

Он не видел, когда появились слезы, но они появились и блестели на ее лице. Он страстно желал прижать ее к себе, почувствовать, как ее груди прижимаются к его груди, но не мог. Вместо этого он произнес:

— Мне больше нечего вам сказать. Оставьте меня теперь, мне нужно обдумать, что делать с этими сведениями, которых я предпочел бы никогда не слышать.

Эти жестокие слова буквально застревали у него в горле; он знал, что они для нее значат. Она будет мучиться, сохранит ли Мигель ее секрет. Теперь он знал, что жена его брата папистка, и эти сведения губительны для Даниеля. Мигель мог открыть их, чтобы узурпировать положение брата в общине, или использовать для запугивания Даниеля, чтобы тот простил ему долги.

Ничего этого Мигель делать не станет. Невзирая на тяжесть ее греха, он не предаст Ханну. Тем не менее он почувствовал такой приступ гнева, что захотел наказать ее, а сделать это он мог только с помощью слов.

— Я услышал голоса. Что-то случилось?

В дверях кухни, бледный, появился Даниель. Его маленькие глазки пристально смотрели на жену, стоящую слишком близко к Мигелю, который собирался уходить.

— Это лишь твой глупый брат, — сказала Ханна, пряча лицо в тени. — Я видела, как он вошел промокший, но отказывается переодеться.

— Это не дело женщины судить, глуп мужчина или нет! — резко сказал Даниель. Он просто напомнил ей то, что она, возможно, забыла. — Однако, — сказал он, обращаясь к Мигелю, — не исключено, что она права. Не хватало еще, чтобы ты заболел чумой и заразил всех нас.

— Все в этом доме озабочены моей одеждой, — сказал Мигель как можно беззаботнее. — Пойду переоденусь, прежде чем позовут служанку, чтобы она тоже выразила свое мнение.

Ханна поспешно посторонилась, а Мигель инстинктивно обернулся и бросил взгляд в сторону винтовой лестницы. Даниель ничего не заметил — Мигель был почти уверен в этом. А что, собственно говоря, он мог заметить? Однако он, должно быть, хорошо знал весь арсенал выражений лица своей жены и понял, что вряд ли речь шла о простом совете домашней хозяйки.

Открытие того, что Ханна тайная католичка, поразило его до глубины души, и в течение нескольких часов он даже не думал о том, что она сказала ему о Гертруде. А вспомнив ее слова, он провел большую часть ночи без сна, сожалея о своей жестокости и борясь с желанием пойти к Ханне и расспросить ее. И, быть может, извиниться.