Она не собиралась говорить об этом так скоро, но ее нетерпение росло, и она начала нервничать. Лучше сказать сейчас.
— Конечно, сеньора.
— Можно мне снова попробовать ваш кофейный чай, которым вы меня угощали?
Что ей оставалось делать? Она не отважилась украсть еще немного кофе из запасов Мигеля, которые быстро истощались, а у нее кончились зерна, которые она взяла раньше. Кроме того, теперь, когда она узнала, что кофе пьют, а не едят, она подумала, что грызть зерна не доставит ей такого уж большого удовольствия.
Мигель улыбнулся:
— С превеликой радостью, но не забудьте, вы обещали хранить молчание.
Затем, не дожидаясь ее ответа, он позвонил в колокольчик и вызвал Аннетье, которая явилась подозрительно быстро; не похоже, что она действительно перерывала сундуки Ханны. Мигель сам поговорил с ней, напомнив, как готовить напиток. Когда девушка ушла, Ханна почувствовала, как кровь прилила к лицу, но она была почти уверена, что Мигель не заметил или, что было еще лучше, сделал вид, что не заметил.
Ханна утопала в его внимании. Он улыбался ей, он смотрел ей в глаза, он слушал, когда она говорила. Как будто он ее любящий муж, подумала Ханна. Женщины в пьесах на сцене, вероятно, чувствовали то же самое, когда разговаривали со своими возлюбленными.
Но она знала, что все это одни фантазии. Как долго она сможет с ним разговаривать? Сколько времени потребуется такому умному мужчине, как Мигель, чтобы поправить свои дела и обзавестись собственным домом, оставив Ханну наедине с ее мужем? Конечно, не наедине, дай бог, у нее будет ребенок; ее ребенок, ее дочь будет ее спасением.
— Если бы вы снова женились и у вас были бы дети, вы бы позволили своим дочерям учиться? — спросила она.
— Должен признаться, сеньора, я об этом никогда не думал. Я всегда полагал, что женщинам неинтересно учиться и что они только рады этого избежать, но теперь вы открыли мне глаза.
— Тогда мы с вами одного мнения.
После переезда в Амстердам Даниель усердно трудился, изучая древний язык и Закон, и Ханна думала, что она будет делать то же самое. Если уж она, оказывается, еврейка, ей не мешало бы узнать, что значит быть еврейкой. Интересно, как к этому отнесется ее муж; наверное, обрадуется ее заинтересованности. Она обдумывала свои слова несколько дней, проигрывая разговор в уме. Наконец однажды, в субботу вечером, после мицвы супружеских отношений, она решила, что ее сонный и удовлетворенный муж никогда не будет более восприимчив к ее просьбе, чем сейчас.
— Почему меня не обучают Закону, сеньор? — поинтересовалась она.
В ответ у него лишь немного участилось дыхание.
— Я подумала, — продолжала она почти шепотом, — что я тоже могла бы научиться читать и понимать древнееврейский. И возможно, я могла бы научиться читать по-португальски тоже.
— Возможно, ты могла бы научиться превращать палки в змей и приказывать морю расступиться, — ответил он, отодвигаясь от нее.
Ханна лежала, боясь пошевелиться и стискивая зубы от злости и стыда. Вероятно, он почувствовал раскаяние за то, что закрыл тему таким образом, ибо несколько дней спустя, вернувшись вечером домой, вложил ей в руку два серебряных браслета.
— Ты хорошая жена, — сказал он ей, — но ты должна довольствоваться тем, что предназначено жене. Учение предназначено для мужчин.
— Должно быть, — сказала она, обращаясь к Мигелю, — женщинам не запрещено учиться, иначе тадеско не позволяли бы этого, у них ведь такой же Закон, как у нас, да?
— Нет, не запрещено, — объяснил Мигель. — Я слышал, что в давние времена среди великих талмудистов были женщины. Некоторые вещи прописаны в Законе, а некоторые сложились в силу обычая. Написано, что женщину можно призвать к Закону, но ее скромность обязывает отказаться. Но что есть скромность? — спросил он, будто обращался к самому себе. — Голландским женщинам это неведомо, но при этом они не считают себя нескромными.
Аннетье принесла чашки с кофе. Ханна вдохнула аромат, и у нее потекли слюнки от одной мысли, что сейчас она вкусит этот напиток. Ей нравился не столько вкус, сколько действие кофе. Будь она ученым — могла бы разгадать любое положение Закона. Будь она купцом — перехитрила бы любого дельца на бирже. Она поднесла чашку к губам и ощутила приятную горечь, вкус, который, как она осознала, напоминал ей о Мигеле. Это вкус Мигеля, подумала она, — горький и влекущий.
Дождавшись, пока уйдет Аннетье, которая бросала на нее многозначительные взгляды, Ханна заговорила снова:
— Могу я спросить, что произошло между вами и советом?
Мигель открыл от удивления рот, словно она спросила о чем-то запретном, но в то же время ему было приятно. Возможно, его восхищала ее смелость. Насколько смелой ей можно быть?
— Ничего существенного. Мне задавали вопросы о моих деловых партнерах. Кое-кому в совете не нравятся люди, с которыми я веду торговые операции, поэтому на меня наложили однодневный черем в качестве предупреждения. Для такой красивой женщины вы задаете интересные вопросы.
Ханна отвернулась, чтобы он не видел, как она залилась румянцем.
— Вы хотите сказать, что женщина не должна задавать таких вопросов?
— Напротив. Мне нравятся любознательные женщины.
— Может быть, — предположила она, — вам нравятся любознательные женщины так же, как вам нравится противостоять совету?
Мигель тепло улыбнулся:
— Возможно, вы правы, сеньора. Я никогда не испытывал особого уважения к авторитету, и мне нравится его оспаривать, не важно, будь то авторитет мужа или маамада.
Ханна почувствовала, что снова покраснела, но тем не менее не отвела взгляда.
— Когда вы были женаты, вам нравилось, если жена вам перечила? — спросила она.
Он засмеялся.
— По большей части, — сказал он. — Честно говоря, должен признаться, я склонен к авторитарности, как любой другой мужчина. Однако не вижу причины, почему мне нельзя перечить. Я мог бы последовать примеру отца и не изучать обычаи нашего народа, если бы я думал иначе, потому что именно это я больше всего люблю в учении раввинов: все должно оспариваться и ставиться под сомнение, рассматриваться со всех сторон, изучаться и подноситься к свету. Парнассы и такие как, ну как многие люди, которых я знаю, забывают об этом. Они хотят видеть вещи неизменными и никогда не спрашивают, какими они могли бы быть.
— И по этой причине — из-за того, что вам нравится все оспаривать, — вас вызвали в маамад? Мой муж говорит, что вы оскорбили священный Закон.
— Как я уже говорил, сеньора, есть закон и есть обычай. Обычай зачастую мало чем отличается от мифа. Пока я говорю парнассам то, что они хотят услышать, все в порядке.
— Что они хотят услышать? — спросила Ханна, позволив себе слабую улыбку. — Вы им солгали?
Он засмеялся:
— Совсем немного. Они не хотят слушать ничего серьезного.
— Но разве ложь — это не грех?
— Вы дразните меня, сеньора. Полагаю, это грех, но нетяжкий. Человек, занимающийся торговлей, вынужден лгать постоянно. Он лжет, чтобы извлечь выгоду из торговых сделок или создать для этого соответствующие обстоятельства. Человек может лгать, чтобы его положение казалось лучше, чем на самом деле, или хуже, чем на самом деле, в зависимости от его целей. Совсем другое дело, когда ложь наносит вред другому человеку. Ложь такого рода стала просто правилами торговли и применима по отношению к маамаду.
— Но такие правила не применимы по отношению к женщине, которая говорит со своим мужем? —
