среди других еврейских женщин во Влойенбурге, да и времени на дружеские отношения оставалось мало, если учесть, насколько она была занята работой по дому. Она должна была скрести полы, стирать одежду, готовить еду. Завтрак до зари, обед, когда Даниель приходил домой с биржи, а это могло быть в любое время от двух до шести, и обед должен был всегда быть готов, и потом легкий ужин в зависимости от того, когда он обедал. Кроме этого, он приглашал гостей на Шаббат и Гавдалу. Иногда, если были приглашены друзья или коллеги, он надзирал, как Ханна и Аннетье готовят еду, давая глупые советы и мешаясь под ногами.
Ханну за всю ее жизнь никогда еще не заставляли столько трудиться. В Лиссабоне ее просили шить и штопать одежду и помогать готовить по праздникам. Она присматривала за детьми старших родственников, ухаживала за больными и престарелыми. Но ничего подобного ей делать не приходилось. Через неделю Аннетье нашла ее в углу, содрогающуюся от таких сильных рыданий, что ее голова чуть не билась о кирпичную стену. Девушка умоляла ее сказать, что случилось. Но с чего начать? Что было не так? Амстердам. Евреи. Молитвы. Синагога. Кухня. Уборка. И Даниель. Все было не так, но об этом нельзя было говорить вслух, поэтому она дала себя успокоить, принести горячего вина и спеть песенку, будто ребенку.
А потом она начала рассказывать Аннетье все свои секреты. Как она без ведома мужа ходила к колдунье, жившей за городом, чтобы та своей ворожбой помогла ей забеременеть. Она рассказала о причудах и страхах Даниеля, о его холодности. Например, он никогда ни при каких обстоятельствах не мог полностью снять всю одежду. Она рассказала Аннетье, что, сходив на горшок, он потом многократно подходил к нему, чтобы понюхать.
Она много чего рассказала девушке, и теперь об этом жалеет. Даже в момент откровенности она знала, что рассказывает слишком много. Возможно, именно потому она это и сделала. Говорить о запретном, просить о помощи в делах, в которых нельзя помочь, — все это было слишком восхитительно. И это, скорее всего, ее погубит.
— Пойдем завтра? — спросила Аннетье, словно угадав ее мысли.
— Да, — сказала Ханна.
Эти тайные походы поначалу были волнующими, приятными и долгожданными, возбуждающими, как возбуждают запретные вещи. Теперь они превратились в тягостную обязанность, которой нельзя было избежать, не столкнувшись с искоркой в глазах служанки, как бы говорившей: 'Делай, как я велю, иначе расскажу твоему мужу то, о чем ему не следует знать'. Вслух ее угроза прозвучала лишь однажды, когда Аннетье рассердилась на Ханну за отказ дать ей какие-либо деньги сверх тех десяти гульденов, что Ханна тайно платила служанке каждую неделю плюс к тому, что платил ей муж. Того одного раза было достаточно. Теперь хватало лишь намека. 'Не хочу говорить то, о чем лучше молчать', — бросала она своей хозяйке. Или: 'Иногда я боюсь, что сболтну лишнего, и, если ваш муж поблизости, лучше нам не говорить об этом'.
Ханна снова посмотрела на тупой нож. Будь она в Лиссабоне, она могла бы просто всадить нож в сердце девушки и покончить с этим. Кто стал бы задавать вопросы, умри служанка в доме богатого купца? Но в Амстердаме, с его политикой равенства классов и деловой культурой, домашней хозяйке не сойдет с рук смерть служанки. Не то чтобы Ханна действительно могла совершить убийство, как сильно ни ненавидела бы. И все же лучше, когда есть выбор.
Сегодня Даниеля беспокоили зубы. Она поняла это, когда сели ужинать. Он запустил пальцы обеих рук в рот и выискивал там неизвестно что. Он проделывал это по ночам тоже, часами напролет, не обращая внимания на то, что задевает ее своими локтями.
После нескольких месяцев она посоветовала ему показаться врачу, что было рискованно, ибо Даниель обижался, когда она ему что-либо советовала. Если бы у него горели руки и она посоветовала бы опустить их в ведро с водой, он бы сердито посмотрел на нее и предпочел сгореть. Чтобы смягчить совет, она облекла его в забавную историю:
— Жена Херонимо Хавеса рассказала мне, что опытный цирюльник, который работает неподалеку от Дамрака, удалил больной зуб у ее мужа. Она говорит, он впервые почувствовал себя человеком за последние пять лет.
Даниель пошел к врачу, но вернулся с тем же больным зубом, с которым ушел утром из дому.
— Этот тупица запросил пятнадцать гульденов за удаление пяти зубов, — сказал он. — Три гульдена за зуб. За пятнадцать гульденов человек должен получить новые зубы, а не лишаться старых.
Теперь, сидя за столом, Даниель, похоже, был готов ковырять в зубах ножом, в то время как Мигель благословлял вино. Мигель благословлял все, что они ели, все, что только не двигалось. Насколько она могла судить, он был готов благословлять и собственные экскременты. Когда они ужинали одни, Даниель быстро проборматывал молитву на древнееврейском — или только некоторые слова, если не помнил остальных. Иногда он вовсе забывал помолиться. Он никогда не молился, когда ел один, когда не на кого было производить впечатление или некого было учить. Мигель, напротив, всегда благословлял свою пищу. Она видела, как другие жители Влойенбурга произносили благословение на древнееврейском, и слова часто казались ей злыми, страшными или чужими. Всякий раз, когда Мигель произносил молитвы, он выглядел радостным, будто вспомнил что-то хорошее. Всякий раз эти странные слова звучали по-новому, он не мямлил и не запинался, как другие, а говорил отчетливо, по-ораторски. Она слышала поэзию незнакомого языка, модуляции и повторения определенных звуков. И она знала, что все было бы по-другому, будь ее мужем не Даниель, а Мигель.
Это не было пустой фантазией, плодом ее непрестанных раздумий над тем, что Мигель намного красивее и крепче своего брата. Даниель был худым и выглядел бедняком, одетым в одежду купца. Мигель был плотным, розовощеким и сильным. Хотя Мигель был старшим братом, он выглядел моложе и здоровее. Его большие черные глаза не бегали нервно, как у Даниеля, а блестели от восторга и любопытства. Его лицо было круглым, одновременно нежным и сильным. Она часто спрашивала себя, каково было бы выйти замуж за человека, который любит смех, а не презирает его, который любит жизнь, а не смотрит на нее с подозрением.
Вот же ирония судьбы! Она знала, что ее отец мечтал породниться с семьей Лиенсо и хотел, чтобы его дочь вышла замуж за старшего брата. Ханна не была знакома ни с одним из братьев, поэтому ей было все равно. А потом старший брат неожиданно женился на бедной девушке наперекор семье, и отец Ханны выбрал младшего Лиенсо. Когда жена Мигеля умерла через четыре месяца после свадьбы, Ханна уже была замужем за Даниелем.
Что значили бы для нее эти молитвы, будь она замужем за Мигелем? Даниель почти ничего не знал о службе. Он ходил в синагогу, потому что этого ожидали от него парнассы и особенно его друг Соломон Паридо (которого Ханна недолюбливала из-за его недоброго отношения к Мигелю). Он довольно часто освобождал ее от скучной обязанности посещать синагогу, но теперь, когда она носила его ребенка, заставлял ее сопровождать его, дабы продемонстрировать всему сообществу свою мужскую состоятельность. Почти все желали ему сына, чтобы было кому произнести кадиш над ним, когда он умрет.
Он ни разу не говорил с Ханной наедине об иудейской религии, пока они не стали готовиться к переезду в Амстердам. Ее отец и трое братьев были правоверными тайными иудеями, но никто ей об этом не говорил до свадьбы. Накануне свадьбы, когда ей было всего шестнадцать, отец объяснил, что, поскольку ее мать славилась своим болтливым языком, он считал, что Ханна унаследует эту типичную для женщины предательскую черту, и решил не доверять дочери правду. Для блага семьи ей позволили считать себя католичкой, молиться как католичке и ненавидеть евреев как католичке. Теперь, когда ей предстояло выйти замуж за этого чужого человека, выбранного без ее ведома (он дважды приходил на ужин, и, как заметил ее отец, Ханна вежливо улыбалась в ответ на его вымученные, с плотно сжатыми губами улыбки, больше напоминавшие болезненную гримасу), отец решил посвятить ее в семейную тайну.
Тайна: она не тот человек, каким привыкла себя считать; даже зовут ее по-другому.
— На самом деле ты не Бернарда, — сказал ей отец. — Ты Ханна, как и твоя мать. С этого момента ты должна называть себя Ханной, но только не публично, иначе ты выдашь всех нас, а я надеюсь, ты не сделаешь такой глупости.
Не может быть, что она еврейка. Как она может принадлежать к народу, который приносит в жертву
