начинается спуск в долину, находится застава Каменная.

В конце сентября начальник заставы лейтенант Ерохин вызвал сержанта Федора Потапова, пограничников первого года службы Клима Кузнецова и Закира Османова и приказал им отправиться в наряд к дальнему горному проходу, известному под названием Большая зарубка.

— Смена вам прибудет через пятнадцать суток, — сказал начальник.

Получив боеприпасы и месячную норму продуктов, трое пограничников навьючили лошадь.

— Как, Петро, соли и лука положил достаточно? — осведомился Потапов у стоящего в дверях повара Самсонова.

Самсонов усмехнулся:

— С избытком! Знаю твой вкус!

— Ну то-то!..

На девятый день после ухода группы Потапова в горах разыгралась метель. Жители расположенного в долине селения рассказывали потом, что такой метели не помнит даже столетний Уймон: она бушевала пять суток подряд.

Зима наступила на три недели раньше обычного.

Пограничники до вечера откапывали заставу: снегу навалило по крышу. Только тут новички поняли, почему в горных селениях двери отворяются внутрь дома: иначе бы и не выйти после такого снегопада. На конюшню, к складу и к колодцу пришлось прокапывать в сугробах траншеи.

Трое солдат, посланных лейтенантом на смену группе Потапова, возвратились с полдороги. Они сообщили, что путь прегражден снежной стеной. Ерохин направил к Большой зарубке новую группу пограничников с лопатами и альпинистским снаряжением. Семь дней пробивались бойцы сквозь снег и, наконец, выбрались к узкой тропе, на которой ветер не оставил ни одной снежинки. Люди повеселели. Однако шагов через полтораста пришлось остановиться: висячий мост над водопадом оказался разрушенным лавиной, будто его и не существовало.

Так ни с чем вернулась и вторая группа.

«Что с товарищами? Живы ли они? — думали на заставе. — Раньше лета новый мост не построить».

Прошли еще два месяца. Из города к Большой зарубке летали вызванные по радио самолеты, но облака скрывали хребет и обнаружить пропавших пограничников так и не удалось.

С запада и востока каменистую площадку сжимали отвесные скалы, к югу она обрывалась крутым склоном, а на севере переходила в узкое короткое ущелье Большая зарубка. Издали казалось, что в этом месте хребет надрублен гигантским мечом.

Площадка метров двенадцать в длину и около трех в ширину не была обозначена ни на одной карте, почему и не имела официального наименования. За малые размеры и частые свирепые ветры, бушевавшие здесь, пограничники прозвали ее «Пятачок-ветродуй».

Стоять тут в непогоду было тяжело, но зато именно отсюда на значительное расстояние просматривались подступы к пограничному хребту.

Начинаясь от «Ветродуя», ущелье постепенно расширялось, рассекало толщу хребта и через полкилометра, резко свернув к востоку, кончалось на северной его стороне второй площадкой с топографической отметкой «2852,5». Обычно именно здесь происходила смена нарядов, охраняющих Большую зарубку, и остряки окрестили эту вторую площадку «Здравствуй и прощай».

Высокая полукруглая каменная стена ограждала ее от холодных северо-восточных ветров. С другой стороны площадку ограничивала пропасть. Узенькая, словно вырубленная в скалах тропа круто спускалась от «Здравствуй и прощай» вниз, огибала пропасть и выходила на огромный ледник.

За ледником тропа продолжала спускаться вниз мимо скал, поросших кедрами-стланцами, к водопаду Изумрудный и неожиданно обрывалась у отвесной обледенелой скалы. Именно тут снежная лавина разрушила мост — единственный путь в долину к заставе Каменная.

На заставе думали, что, по всей вероятности, группа сержанта Потапова погибла, но Федор Потапов, Клим Кузнецов и Закир Османов были живы.

12 января на «Пятачке-ветродуе», укрываясь от пронизывающего ветра за рыжим замшелым камнем, стоял Клим Кузнецов. Прижимая локтем винтовку, он всунул кисти рук в рукава полушубка и глядел на уходящие к горизонту горные цепи.

Безмолвие нарушил грохот лавины. Многоголосое эхо прогремело в ущелье, и снова наступила тишина.

Воротник полушубка заиндевел, дышать было тяжело. Кажется, никогда не привыкнуть к этому разреженному воздуху. А тут еще слабость от голода. Мучительно хотелось есть.

Солнце село где-то за спиной. Облака над чужими горами стали оранжевыми.

Клим думал о родном Ярославле, о доме. Он с детства привык к заботам родителей и школы, которую окончил весной прошлого года, к жизни большого города, к широкой красавице Волге. Он имел тогда так много возможностей приятно и весело провести время. Он мог пойти в театр имени Волкова или в кинематограф, покататься с товарищами на Волге, поудить рыбу, покупаться, посидеть в городской библиотеке над историей живописи или расположиться где-нибудь на бульваре, над рекой и писать пейзажи, мечтая о том, что в недалеком будущем станет художником.

Клим понимал всю важность военной службы, понимал, что каждый гражданин обязан служить в армии, — во время войны он даже несколько раз ходил в военкомат и настойчиво упрашивал начальника, чтобы его послали добровольцем на фронт. Ему, как и многим товарищам по школе, казалось чуть ли не преступлением сидеть за партой и заниматься логарифмами и историей, в то время как решалась судьба родины. И когда после войны его, наконец, призвали в пограничные войска, он обрадовался: граница — тот же передний край. Но очень скоро, буквально в первые же дни пребывания на заставе, выяснилось, что Клим во многом еще не приспособлен к жизни. Он не умел пилить дрова — сворачивал на сторону пилу, не знал, как по звездам определить время суток, не умел ездить верхом и перед всеми оконфузился, когда сержант Потапов разложил на столе какие-то вещички, прикрыл их газетой и, пригласив к столу солдат своего отделения, на мгновенье поднял газету и опять положил ее, сказав: «А ну, пусть каждый напишет, что лежит на столе. Пять минут на размышление».

Клим написал: «Ножик, часы, карандаши, патроны, папиросы, бритва». Больше ничего не мог вспомнить. И оказалось, что в этой игре на наблюдательность он занял последнее место, не заметив, что на столе лежали еще протирка, пять рублей, расческа и не просто карандаши, а семь карандашей, в том числе три черных, и не просто патроны, а пять патронов. Кроме того, он спутал компас с часами.

А как трудно ему было с непривычки ухаживать за Гнедым, вставать с восходом солнца, добираться за десять километров на перевал, в дождь и ветер несколько часов стоять с винтовкой в руках!

Клим понимал: не пристало ему жаловаться на трудности, — ведь все молодые пограничники были в равных условиях. Об этом даже не напишешь домой — стыдно! Однако все первые трудности и неудачи померкли в сравнении с тем, что пришлось пережить за три с половиной месяца здесь, в снежном плену у Большой зарубки.

Солнце давно скрылось за хребтами, а облака все еще горели оранжевыми и красными огнями. Чем сильнее сгущались синие тени в долине, тем ярче становился диск луны, проплывающий над оледенелыми, заснеженными горами.

Клим впал в какое-то странное забытье. Он не закрывал глаз, но не видел ни гор, ни синих теней в долине, ни медно-красной луны.

— Кузнецов! — послышался словно откуда-то издали слабый голос.

На плечо Климу легла чья-то рука. Он через силу оглянулся: рядом стоял Потапов. «Как это я не расслышал, как он подошел?» — стыдясь своей слабости, подумал Клим и отрапортовал сержанту, что за время несения службы на границе никаких происшествий не было и ничего подозрительного не обнаружено.

— Меня и то не слыхал! — сурово сказал Потапов. — Подползи к тебе, стукни по голове — и готов!

Голос Потапова стал громким. Клим окончательно очнулся от оцепенения.

— В валенках вы, — не слышал я.