телеэкранов, по которым показывали что-то вроде кубинского ситкома в сопровождении настолько бурного закадрового смеха, что все американские аналоги сразу показались мне гораздо тоскливей.

Очередь пассажиров медленно ползла к будке. Что там происходит, я не видел — вдруг нас сейчас рассортируют по вагонам и, как скот, погонят в ГУЛАГ? Но Чатски не особенно волновался, а значит, мне тоже не пристало жаловаться.

Вскоре Чатски шагнул к будке и просунул свой паспорт в узкую прорезь внизу окошка. Никто не заорал на нас, не открыл огонь из автомата, а через несколько секунд мой спутник вновь получил свой паспорт и скрылся из виду. Настала моя очередь.

За толстым стеклом в будке сидел брат-близнец любого из солдат в зале. Он молча взял мой паспорт, открыл, посмотрел и, не говоря ни слова, сунул мне обратно. А я-то ждал допроса, боялся, что он попробует избить меня за то, что я капиталистический прихвостень… Я настолько поразился отсутствию всякой реакции, что просто застыл, пока человек за стеклом не погнал меня жестами прочь.

Тогда я сдвинулся с места, прошел мимо будки и попал в зону выдачи багажа.

— Ну что, парень? — Чатски стоял у неподвижной багажной ленты, на которой, как я надеялся, вскоре должны были появиться наши чемоданы. — Ты не испугался?

— Вообще-то я думал, будет хуже… Ну, они же нас терпеть не могут?

Чатски усмехнулся:

— Надеюсь, ты вскоре убедишься, что сам ты им нравишься, вот только правительство твое они терпеть не могут.

Я покачал головой:

— А разве это не одно и то же?

— Кубинская логика, — усмехнулся Чатски.

Я вырос в Майами и совершенно точно понял, о чем он: над «кубинской логикой» у нас потешалась вся кубинская диаспора не меньше, чем над эмоциональной несдержанностью Cubanaso[29]. Лучше всего это объяснил один мой преподаватель в колледже. Я тогда выбрал курс поэзии в тщетной надежде понять человеческую душу, раз уж у меня нет своей. Преподаватель вслух читал нам Уолта Уитмена… до сих пор помню те строчки, квинтэссенцию человечности: «По-твоему, я противоречу себе? Ну что же, значит, я противоречу себе. Я широк, я вмещаю в себе множество разных людей»[30]. Преподаватель поднял взгляд от книги, проронил: «Превосходный образец кубинской логики!» — и, дождавшись, когда стихнет хохот, стал читать дальше.

Вот так: кубинцы не любят Америку, но любят американцев. Подумаешь, я каждый день с такой мыслительной эквилибристикой сталкиваюсь.

Тут что-то брякнуло, громкоговоритель рыгнул, и на багажной ленте стали выезжать чемоданы.

Вещей у нас было мало — лишь чистые носки на смену и дюжина Библий, — и мы потащили свои сумки к выходу, мимо тетеньки на таможенном посту, которой, похоже, интереснее было болтать с соседом- охранником, чем ловить пассажиров на контрабанде оружия. Она едва взглянула на нас и сделала выразительный жест рукой — мол, проходите, — ни на секунду не прерывая свой стремительный монолог.

Невероятно — мы на воле, вышли наружу, на солнце!.. Чатски свистнул такси — серый «мерседес», — к нам подскочил шофер в серой ливрее и фуражке в тон и забрал наши сумки.

Чатски сказал водителю:

— Отель «Националь»!

Тот закинул вещи в багажник, и мы уселись в машину.

На шоссе, ведущем в Гавану, мы заметили лишь несколько других такси, пару мотоциклистов, какую-то медлительную колонну военных грузовиков, и больше никого — до самого города. Зато там бурлила жизнь: древние автомобили, велосипеды, толпы людей, запрудивших тротуары, и какие-то очень странного вида автобусы — раза в два длиннее, чем обычные американские, спереди тягач, а сзади двугорбый прицеп. Автобусы были набиты под завязку, но я заметил, как на остановках туда с веселыми криками лезут еще.

— «Верблюды», — заявил Чатски, и я растерянно уставился на него.

— Что?

Он кивнул на этот странный транспорт:

— Их называют «верблюдами». Якобы за внешнее сходство, но, по-моему, за вонь внутри в час пик. Запихни в салон человек четыреста, после работы, без кондиционеров, да еще и окна не открываются!

Очаровательный кусочек информации — по крайней мере с точки зрения Чатски, — потому что ничего более интересного он так и не предложил, хотя мы ехали по незнакомому мне городу. Впрочем, моему спутнику явно прискучила роль экскурсовода. Тем временем мы пробились сквозь пробки и выехали на широкий бульвар вдоль берега. На высоком склоне, по ту сторону залива, показался старый маяк и какие-то зубчатые стены, а еще дальше в небо вился черный дым. Вдоль океана тянулась широкая набережная. Волны разбивались о камни, во все стороны летели брызги, но прохожие, очевидно, не боялись намокнуть. Люди самых разных возрастов сидели, стояли, прогуливались, рыбачили, лежали и целовались. Мы проехали мимо какой-то искривленной скульптуры и свернули налево, чуть в горку.

Вот и гостиница «Националь», все, как положено, на месте и фасад буквой «П», где вскоре будут демонстрировать ухмылку Декстера, если только мы не найдем Вайсса раньше.

Таксист подъехал к величественной мраморной лестнице, привратник в пышной адмиральской форме выступил вперед и хлопнул в ладоши, и к нашей машине побежали носильщики.

— Приехали, — непонятно зачем сообщил мне Чатски.

Адмирал распахнул дверь такси, и Чатски вылез наружу. Мне было позволено открыть дверцу самому, поскольку я сидел с другой стороны от мраморной лестницы. Я так и сделал и вышел из машины в самую гущу угодливых улыбок.

Чатски расплатился с водителем, и мы поднялись вслед за носильщиками по ступенькам отеля.

Холл гостиницы, выполненный, похоже, из того же самого мрамора, что и ступени, терялся в туманной дали. Нас заботливо провели к стойке мимо купы плюшевых кресел с бархатной бахромой, и лицо регистратора озарилось несказанной радостью.

— Senor Фрини! Как приятно снова вас видеть! — Он удивленно изогнул бровь. — Неужели приехали на фестиваль искусств?

Акцент у клерка был даже менее заметный, чем у многих жителей Майами. Чатски тоже явно обрадовался встрече и потянулся через стойку для рукопожатия.

— Как дела, Рохелио? Вот привез к вам новичка. — Он положил мне руку на плечо и подтолкнул вперед, как будто я застенчивый юнец, понуждаемый поцеловать бабушку. — Дэвид Марси, наша восходящая звезда! Какие проповеди читает!..

Рохелио почтительно потряс мне руку.

— Очень рад, senor Марси!

— Спасибо, — сказал я. — Хорошее у вас тут местечко.

Он опять легонько поклонился и принялся печатать что-то на компьютере.

— Надеюсь, вам у нас понравится. Если senor Фрини не против, я поселю вас на самом верху, поближе к завтраку.

— Отлично.

— Один номер или два?

— Пожалуй, хватит одного, Рохелио, — решил Чатски. — Придется экономить.

— Разумеется, — отозвался Рохелио, еще несколько раз тюкнул по клавишам и широким жестом выложил на стойку два ключа. — Пожалуйста!

Чатски сгреб ключи и подался вперед.

— Еще такое дело, Рохелио, — начал он, понизив голос. — Мы ждем друга из Канады… по имени Брэндон Вайсс. — Он пододвинул ключи к себе, а на стойке вместо них осталась купюра в двадцать долларов. — Хотим ему сюрприз устроить. В честь дня рождения.

Рохелио шевельнул рукой, и двадцатка исчезла как муха в пасти у ящерицы.

— Разумеется! Я сразу же вам сообщу, как он приедет!

Чатски сказал спасибо и кивком позвал меня за собой.