— Видит Бог, Тейдель — самый лучший! Заметил, как остальные врачи вокруг него бегают?

— Как будто готовы ему ноги мыть и воду пить.

Чатски хмыкнул и вежливо улыбнулся:

— Теперь она поправится. Точно!

Не знаю, кого он пытался убедить, меня или себя…

Когда мы вернулись с обеда, доктор Тейдель был в комнате отдыха для медперсонала. Он сидел за столом и прихлебывал кофе — зрелище странное и не очень уместное, как если бы собака уселась за стол с веером игральных карт в лапах. Тейдель призван выступить в роли чудесного спасителя; разве можно ему вести себя тривиально, как обычные люди? И глаза у него были самые обычные (он поднял голову, когда мы вошли): человеческие, усталые, без искры божественного вдохновения, — и слова его отнюдь не наполнили меня священным трепетом.

— Говорить что-либо преждевременно, — сообщил он Чатски, и я почувствовал признательность к нему за это крошечное отклонение от стандартного текста врачебной мантры. — Кризисный момент пока не наступил. — Доктор отхлебнул кофе. — Она молодая, сильная. И врачи здесь хорошие. Вы в надежных руках.

— Вы что-нибудь можете сделать? — спросил Чатски так робко и неуверенно, точно выпрашивал себе новый велосипед у Господа Бога.

— Что, волшебную операцию? Фантастическую новую процедуру? — усмехнулся Тейдель, прихлебывая кофе. — Нет. Вам просто нужно ждать.

Он взглянул на часы и встал.

— Спешу на самолет.

Чатски подался вперед и принялся трясти доктора за руку.

— Спасибо! Я вам так благодарен! Спасибо!

Тейдель высвободил свою ладонь из захвата.

— Не за что. — И пошел к выходу.

Мы с Чатски смотрели ему вслед.

— Теперь мне гораздо спокойней, — сказал Чатски. — Серьезно! Она поправится!

Если б я чувствовал такую же уверенность!.. Увы, я не знал, поправится ли Дебора. Очень хотелось в это верить, но я гораздо хуже умею себя обманывать, чем большинство людей; к тому же я давно заметил: когда в ситуации есть выбор, дело скорее примет худший оборот.

Я пробормотал что-то подходящее, и мы опять засели у постели больной. Вилкинс по-прежнему маялся в дверях; у Деборы никаких видимых изменений не происходило; ничего не менялось, сколько мы ни сидели и как внимательно ни смотрели, лишь тикали и пикали приборы.

Чатски пялился на мою сестру так настойчиво, как будто взглядом хотел заставить ее подняться с постели и заговорить. Ничего не вышло. Через какое-то время он переключился на меня.

— Тот человек, который ее пырнул… Его нашли, да?

— Да, задержали, — подтвердил я.

Чатски кивнул и, похоже, хотел еще что-то добавить, но лишь вздохнул, посмотрел в окно и снова уставился на Дебору.

Декстер широко прославился глубиной и силой своего интеллекта, однако сегодня мне только в полночь пришло в голову, что нет никакого смысла сидеть и таращиться на недвижное тело Деборы. Она не вскочила на ноги от гипнотизирующего, как у Ури Геллера, взгляда Чатски, и, если верить докторам, еще довольно долго ничего не сделает. В каковом случае, чем сидеть тут скрючившись и медленно сползать на пол сонным и красноглазым мешком, лучше съездить домой и урвать хоть пару часиков дремоты.

Чатски махнул мне рукой и заверил, что будет на стреме, и я ушел из больницы, в теплую и влажную ночь Майами. После безжизненной больничной прохлады на улице было особенно приятно, и я замедлил шаг, вдыхая ароматы растительности и выхлопных газов. По небу плыл и ухмылялся большой осколок желтой злой луны, но я почти не чувствовал его притяжения. Я бы не смог сейчас сосредоточиться ни на веселых отблесках от лезвия ножа, ни на дикой и такой, казалось бы, долгожданной ночной пляске во тьме.

Теперь, когда Дебора недвижно лежит в больнице, ничего такого особенного мне просто не хотелось. Не хотелось и не чувствовалось вообще ничего… лишь усталость, скука и пустота.

Что же, скуку и пустоту вылечить я сейчас не в силах, и Дебору тоже, зато можно кое-что предпринять насчет усталости.

И я поехал домой.

Проснулся рано, с дурным привкусом во рту. Рита уже хлопотала на кухне, и, не успел я присесть к столу, передо мной возникла чашка кофе.

— Как она? — спросила Рита.

— Судить пока рано, — ответил я, и жена понимающе кивнула.

— Так всегда говорят.

Я сделал большой глоток кофе и встал из-за стола.

— Пойду узнаю, как она сегодня.

Нашел свой мобильный телефон на столике у входной двери и позвонил Чатски.

— Без перемен, — ответил он, голосом, сиплым от утомления. — Я тебе позвоню, если что.

Тогда я вернулся на кухню и сел, сам едва не падая с ног от усталости.

— Что говорят?

— Без перемен.

Выпив несколько чашек кофе и съев шесть блинчиков с ягодами, я немного пришел в себя и почувствовал, что готов ехать на работу. Поэтому встал из-за стола, попрощался с Ритой и детьми и пошел к выходу. Буду делать все как обычно, пусть привычный ритм моей придуманной жизни поможет восстановить искусственную безмятежность.

Но на работе меня ждал отнюдь не курорт. Повсюду меня встречали сочувственно нахмуренные лбы, приглушенные голоса спрашивали: «Ну как она?» Все здание словно пульсировало беспокойством, лишь эхом раздавался боевой клич: «Судить пока рано». Даже Винс Мацуока поддался всеобщему настроению: принес пончики (второй раз за эту неделю!) и исключительно из сочувствия оставил мне тот, что с кремом.

— Как она? — спросил он, протягивая пончик.

— Потеряла много крови, — сообщил я, ради хоть какого-то разнообразия, пока язык не отсох от бесконечных повторений одного и того же. — До сих пор в реанимации.

— В «Джексоне» лечить умеют, — заметил он. — Практики много.

— Лучше бы на ком другом практиковались, — отозвался я, прожевывая пончик.

Я успел посидеть у себя за столом всего десять минут, когда мне позвонила Гвен, личная помощница капитана Мэттьюса.

— Капитан вас ждет немедленно, — потребовала она.

— Какой красивый голос… то светлый ангел Гвен! — протянул я.

— Он сказал, немедленно! — отрезала она и повесила трубку.

Через четыре минуты я появился в приемной начальства, где и узрел Гвен собственной персоной. Она всю жизнь была помощницей капитана, с тех давних пор, когда звалась его секретаршей, причем по двум причинам. Во-первых, она невероятно эффективно работала. А во-вторых, была невероятной простушкой и ни одной из трех капитанских жен не удавалось придумать против нее ни малейшего возражения.

— Ах, Гвендолин, — начал я, — сладкоголосая сирена Южного Майами…

— Он ждет.

— Забудьте о нем! — попросил я. — Летим со мной, к прекрасной буйной жизни!

— Идите! — Она кивнула на дверь. — В переговорную.

Странное место, чтобы принести мне официальные соболезнования… Впрочем, он капитан, а Декстер