Моя гроза.
Ждала.
– Сколько… сколько сейчас времени, Кала?
Она шлепнулась прямиком на пышные ягодицы – в этом смысле новый облик был куда удобней предыдущего! – и расхохоталась. Надолго, взахлеб, самозабвенно, повизгивая от переполнявшего душу восторга и катаясь прямо по земле возбужденной пантерой. Когда до меня дошел смысл собственного вопроса, попытки спросить у Времени о времени, – губы Владыки раздвинулись помимо его воли, горло прочистилось заразительным хрюканьем, и еще один залп хохота потряс лес, переполошив зверье по меньшей мере на йоджану вокруг.
Полночь тихо приблизилась к двум пустосмехам и замерла.
Она была пугливей трясогузки, эта полночь, палач сегодняшнего дня.
– Понял, – тихо спросила Кала, отсмеявшись, – понял, любовничек, каково оно: любить Время?! А вы, суры-гордецы, считаете, что все знаете обо мне…
Я промолчал. Даже сделал вид, будто пропустил мимо ушей двусмысленное 'вы, суры-гордецы…' – не спрашивать же, кем Кала считает сама себя?! И впрямь: что я знаю о Времени? То же, что и все! – год жизни смертных равен суткам богов, двенадцать тысяч божественных лет – это один день жизни Брахмы, а потом приходит ночь, и Вселенная гибнет от мышей до Владык, дабы возродиться с рассветом… Самого Брахму подобные умозаключения всегда доводили до белого каления, он мигом становился четырехликим, и, дергая себя за четыре бороды, начинал с пеной у ртов опровергать и ниспровергать все подряд!
А мы смеялись.
Я, например, смеялся – как сейчас помню; или даже проще – как сейчас.
– Ты видела? – я погладил Калу по плечу, по худому плечу, которое я знал наощупь, и лишь машинально отметил про себя очередную смену облика. – Ты видела то же, что и я?
– Ты имеешь в виду пожар, Владыка?
– Не притворяйся. Я говорю о Гангее Грозном по прозвищу Дед. Я говорю о первом воеводе Кауравов, который первым же принял смерть на Поле Куру. Я говорю…
Главное – успеть вовремя замолчать. Иначе я сейчас ляпнул бы ничтоже сумняшеся: 'О том, кто являлся в видениях Петлерукому Яме, Локапале Юга'. А я не совсем был уверен, что кроме Локапал и почтенного Брихаса кому-то еще стоит знать о переполохе в божественном семействе.
И о заблудших душах, которых обыскались от райских миров до пропастей геенны.
Язык мой – враг мой; сдерживать трудно, засунуть некуда, а отрезать больно.
Чья шутка? – ах да, братца Вишну! Повторял, остряк-Упендра, и к месту, и не к месту, когда среди мудрецов началась мода на молчальников, и все подряд словно воды в рот набрали… помню, тогда сей перл остроумия показался мне изрядно блеклым.
– Видела, Владыка. Иначе и быть не могло.
– И ты знала об этом раньше?!
– Нет. Не знала.
– Врешь! Ты же Время, все это случилось внутри тебя – ты просто обязана была знать!
Она смотрела на меня, и глаза ее звездно мерцали чем угодно, но только не обидой; а я готов был бросить к ее босым ногам миры, лишь бы мое 'Врешь!' никогда не прозвучало.
– А ты знаешь все, что находится внутри тебя? – после долгого молчания спросила Кала, и сперва я не обратил внимания на странный подтекст ее вопроса. Лишь когда чужак в моей душе тихонько вздохнул, сворачиваясь калачиком и засыпая, я понял: она права.
И смутный хор откликнулся во мне:
– В-владыка!.. вы умылись!..
– Владыка! Ты моргаешь?!
– Вчера Владыка приказал мне с утра озаботиться колесницей, поскольку собирался…
– Кажется, ты начинаешь взрослеть, мальчик мой…
– Ты никогда раньше не разбирался в колесничном деле, отец! Говорил: на это есть возницы…
Я встал и сделал два-три шага в сторону пепелища.
Я, Индра, Миродержец Востока, Владыка Тридцати Трех, который понятия не имел о том, что или кто находится у него внутри; и вновь, как совсем недавно, я ощутил себя Гангеей Грозным.
Дьяус-Небо, исполин-карла, первой шуткой которого была шутка над самим собой, больше века просидел в темнице из смертной плоти; чьей тюрьмой являюсь я?!
– Не надо, – еле слышно попросила Кала.
– Надо, – ответил я. – Не знаю еще, что именно, но – надо. Скажи, Кала, ты помнишь, что показал Грозному Ветала-Живец, войдя в тело мертвой царицы?
– Помню… – прошелестело сзади, и я порывисто обернулся: не сам ли Ветала, злопамятный дух жизни- в-смерти, явился в лес для ответа?
– И я помню. Хотел бы забыть, но увы…
Порыв ветра перешерстил кроны деревьев, и в грязной саже робко затлели два уголька, два светильника-лилии, в ногах и в головах… тьма попятилась, чтобы через миг сомкнуться заново – и черная мара встала между углями, призрак памяти, чужой памяти, чужой жизни, за которой Громовержец и Время
