брюнеток, но к еврейским девушкам у меня какое-то благодарное чувство. Русский поэт не может не любить их – они его основные читатели и почитатели. «Ах, Толя, кто еще читает нас в России, как не еврейские девушки», – писал как-то Есенин-поэт Мариенгофу-поэту из Америки в Россию.

Обливаясь потом, в самоуничижении и бесчисленных толкающих воспоминаниях, то от луча солнца, то от выпавшей из плохо завязанной коробки книги – «Я читал ее, потом пришла она – Елена, и мы…» – идут рабочие минуты. Особенно странное занятие перевозить, таскать русские обширные библиотеки. Здесь, в Америке, русские книги производят неожиданное впечатление. Таская собрания сочинений, мутно-зеленые корешки Чеховых, Лесковых и других восхвалителей и обитателей сонных русских полдней, я со злостью думаю обо всей своей родной, отвратительной русской литературе, во многом ответственной за мою жизнь. Бляди мутно-зеленые, изнывающий от скуки Чехов, вечные его студенты, люди не знающие, как дать себе лад, прозябатели этой жизни таятся в страницах, как подсолнечная шелуха. И буквы-то мне маленькие многочисленные противны. И я себе противен. Куда приятнее перевозить яркие американские книжки, которые к тому же не все, слава Богу, понятны.

Мы перетащили тома Большой Советской Энциклопедии и теперь тащим ящики, в которых, как говно в проруби, болтаются бумажки с грифом «Радио Либерти». Грязненькая организация… Хозяин-то интеллигент из Киева, с седеющей бородкой – он, оказывается, вон где работает! Почему-то они все, не задумываясь, начинают сотрудничать с СиАйЭй. У меня, который от советской власти и рубля не получил, казалось бы, больше оснований озлиться на свою бывшую родину и пойти работать в организацию, финансируемую американской разведкой и направленную на разрушение России. Но я ни на кого не работаю. Я там не сотрудничал с КГБ, а здесь не стал сотрудничать с СиАйЭй – это для меня две идентичные организации.

Хозяин библиотеки, с седенькой бородкой восторженно говорит Фейну, что у него взяли статью в юбилейный номер «Посева». Нашел чем гордиться, остолоп. Седенький был в СССР киносценаристом – работал на советскую власть. Я не встречал в СССР свободных киносценаристов, естественно, он писал там то, что нужно власти. Здесь он пишет тоже именно то, что нужно здешней власти – такие люди при всех режимах работают на власть. Они родились, чтобы служить, выполнять функции. Без особых угрызений совести они меняют хозяев. А чего нет?

– Проститутка! – думаю я о седеньком. Проститутка тоже тягает, тяжело дыша, шкафы – экономит время и деньги. Очевидно, ему на Радио-Либерти платят не густо. Или от жадности. «А почем нынче Родина?» – хочется мне спросить у него… Тягает. Таскает и его сын – загорелый атлет лет шестнадцати. Молодящаяся мамаша мебель не таскает. «Маму можно выебать», – так говорит как всегда присутствующий при мне вездесущий Кирилл. Я взял его заработать немного денег. Это была его, наверное, первая погрузка в жизни. Крупному аристократу противно таскать мебель, он мало что умеет правильно взять, он держится еле-еле, но держится, хотя работа для него нож острый и, наверное, унизительна. Мне-то, человеку, в сущности, из низов, видевшему и перевидевшему в этой жизни всякие ситуации, пот тоже не в новинку, хотя не грузил я ничего уже лет десять. На лице же Кирилла – тоска, отвращение к работе и скука. Они уйдут только после получения денег, сменившись некоторым довольством, но их уже, как окажется, успел заметить Джон, он больше не пригласит аристократа грузить мебель, ему такие юноши несимпатичны. Он не понимает условностей этого мира.

– На хуя этой проститутке Большая Советская Энциклопедия, – продолжаю думать я о нашем клиенте. – Ясно, что и Энциклопедия и огромный Орфографический словарь нужны ему только затем, чтобы грамотнее продавать Родину. Даже книжки в бумажных переплетах о героях отечественной войны вывез. Зачем? Как возможный материал для своих скриптов. Для каких-нибудь «разоблачений». Писал же один такой, только из второй эмиграции, кажется, и до сих пор пишет – советскую книгу прочтет и якобы антисоветские тенденции у автора находит – и статья готова. Так и живет, статья за статьей. А другой, бывший советский офицер, в двух местах умудряется одно и то же публиковать, на Радио-Либерти пошлет, и в «Русское Дело» – название изменит, два абзаца поправит и шлет. Два гонорара. Так и прожил свои 30 лет за границей. Хорошо готовит. Пожрать любит. Они, бедняги, не виноваты – им жрать хочется. А если на себя работать будешь и этот мир, что СССР, что Америку собой измерять, так есть что же, а? Не святым же духом питаться?

Когда мы перевозим американцев, – сейчас наши заказчики почти сплошь американцы, – тогда мои размышления иные. Недавно из дома в Квинсе мы перевозили пару, они жили вместе, а потом разошлись, потому что мы перевозили их в два разные апартмента. – Как ты думаешь – они разошлись? – спросил я Джона.

– Какое мне дело! – сказал он. – Они деньги платят? Платят. Я делаю мои деньги, до остального мне нет дела.

Ну, Джону нет, а Эдичке есть. Я их хорошо рассмотрел и вещи их тоже. Оба маленькие. Он, как все, и она, как все американцы. Очень типичные. На нем и на ней тишотки, на нем шорты джинсовые, ноги кривоватенькие и волосатые, на ней брюки-джинсы, жопа немножко вяловато болтается. Он может быть кем угодно, я думаю, он был еврей. Усы, конечно, как же без усов, а она все курила и курила. Звали их, конечно, Сюзен и Питер, как же иначе. Два велосипеда. На одном ящике надпись «Китчен Питера», на другом ящике «Китчен Сюзен». На одном ящике «Шузы Питера», на другом «Шузы Сюзен». Все вещи были у них не упакованы, а брошены в коробки, и когда мы все эти коробки таскали по узкой зеленой лестнице, а потом по серой лестнице, а потом по трем кирпичным ступенькам, то вещи норовили вывалиться и упасть. Вещей у них было много, но все какие-то мелкие – коробочки, коробки, маленькие штучки, а из крупных только несколько – старое деревянное кресло да комод, да еще пара шкафчиков и все.

Сюзен мы перевезли в апартмент на 86-й улице на Исте, где был лифт. Ей достались два велосипеда и ее часть ящиков с торчащими оттуда горлышками бутылок.

Питеру достался телевизор, старое деревянное кресло, и кирпичи, служившие, очевидно, прокладкой для полки с книгами. Я наблюдал эту пару как грозный судия, надеясь увидеть в них что-нибудь, кроме типичности, кроме его курчавых волос шапкой и усов – в Нью-Йорке больше чем каждый второй имеет усы и волосы шапкой. Ничего не увидел.

Его мы уже перевозили в темноте, и хотя он грозился не заплатить нам деньги, причитающиеся после шести часов, что, мол, у него есть только на шесть часов работы, а мы делали, мол, все медленно, после адовой работы и таскания на четвертый этаж его коробочек и шкафов, дно одного из которых я слегка проломил головой – он все-таки заплатил нам.

Его апартмент был на 106 улице, на Весте – район не ахти какой. В этот день я работал 14 часов, утром у нас была еще одна работа, мы перевозили грека, я очень устал, у меня подгибались ноги, и когда мы несли с Джоном последнюю вещь – кондишен – силы меня оставили и кондишен свалился прямо на меня, впрочем, меня не поранив.

– Что ж ты, еб твою мать, – сказал тихо Джон. Сейчас чуть отдохну – сказал я, – вчера очень сильно напился, – добавил я, что было правдой.

На шум наших голосов высунулась на лестничную клетку любопытная обитательница 3-го этажа. «Вотс хэппен?», – сказала она.

– Ничего, – сказал лениво Джон, – просто этот парень работает сегодня 15-й час, устал, – и он