Тогда она уснула, а я едва спал полчаса, я хотел ебаться, даже с ней, позднее же она меня не возбуждала совершенно. Однажды я до того не хотел ебать ее, что стал жаловаться на боль в хуе, и сказал, что мне кажется, будто бы у меня какая-то венерическая болезнь. Было это через день после той ночи, которую я провел с Джонни, черным парнем с 8-й авеню, до сих пор вспоминаю его круглую попку и прекрасную фигуру, оказавшуюся под мешковатой одеждой уличного парня-бродяги, завсегдатая темных переулков. Доля истины в болящем хуе была, я думаю, Джонни перестарался, отсасывая мой хуй, может, он чуть переусердствовал зубами. О Джонни речь в другом месте, ей я сказал, что не могу брать на себя такую ответственность и делать с ней любовь, не сходив предварительно к доктору. Она, слава Богу, ушла, а я в тот вечер мечтательно промастурбировал на какую-то цветочно-небесную тему.

Когда я делал с ней любовь впредь, ее по-прежнему нельзя было ебать глубоко, она требовала, представьте, требовала, чтобы я целовал ее в шею, ее как будто бы это возбуждало. Я что-то не заметил, правда. Вообще все у нас получалось хуевейше, – она оставалась корягой, не была мягкой. – Будь мягкой, – требовал я. Наконец, мне это крепко надоело и однажды, оставшись с ней ночевать у Александра, я, не слушая никаких ее заявлений о боли и ни о чем другом, грубо и жутко выебал ее пальцами, расширив до невероятных размеров ее пизду – почти проходила внутрь моя кисть – и она кончила – да еще как!

Пойдя по этой дороге, я бы сделал из нее удобный объект, но я же говорю – ее плебейство убило меня наповал. Закончил я с ней в день ее рождения. Она под конец оказалась беременной от Андрея, она ведь еблась с ним до меня – бедный парень. Беременности она очень радовалась, хотя и собиралась делать аборт. «Значит, я могу! – горделиво говорила она, – могу иметь ребенка». Я цинично замечал, что, мол, после аборта уже не сможешь.

Несколько раз она все-таки чисто по-человечески косвенно доставила мне удовольствие. Один раз это было, когда я устал, наконец, от своих ночных прогулок на Весте. Накануне я перекурил и целый день пролежал в Централ-парке в пруду, погруженный в воду по пояс. Ко мне несколько раз подходила полиция удостовериться, что я жив. Узнав, что жив, они шли дальше. А я только к вечеру нашел в себе силы подняться и пойти в отель. Так вот, когда я лежал наутро в номере, как заключенный, и мечтал поесть – она позвонила мне и пригласила к родителям, где тогда жила, и куда всякий вечер ездила, и ездила ночью от меня через весь город, хотя вставать ей нужно было едва ли не в семь часов. Работала она тогда в какой-то фирме, я не очень интересовался, в какой. В конце концов ее как-то ограбили, вырвал у нее черный парень сумку. С того времени она стала плохо относиться ко всем черным.

Помню, мы как-то ехали в автобусе, кусок его маршрута лежал через Гарлем. Несколько пожарных колонок были открыты – вода с шумом лилась по мостовым, прыгали вокруг веселые и полуголые дети.

– Вот полюбуйся, что делают твои обожаемые черные, – сказала она. – Дикари! Им наплевать, что очищение воды стоит больших денег, им на все наплевать, они только потребляют то, что создали белые, они не хотят работать!

– Да ты расистка, – сказал я…

– А ты не расист, левый. Посмотрела бы я на тебя, если бы тебя ограбили, что бы ты тогда сказал. У меня до сих пор болит колено…

– А зачем ты держалась за эту сумку, отдала бы да и все. Потом он мог бы быть и белым. Кстати сказать, если 50% всех грабителей, действительно, черные, то 55% ограбленных тоже черные. Ты же знаешь. Соня, что я шляюсь ночью где угодно, у меня ничего нет, даже доллара, я хожу пешком, так нет и сабвейного жетона. А если бы меня даже ограбили черные, я не стал бы выть и переносить свою ненависть с кучки грабителей на целую расу. Идиотизм!

– Это все теория, – сказала она, – когда отнимут деньги, которые ты заработал, не так заговоришь, – злилась она.

– После окончания предвыборного собрания «Рабочей партии», которое происходило в Бруклине, я с группой товарищей садился в автобус. Этот темный и глухой район, где состоялось собрание, в основном, населен черными. Пока мы садились, со скамеек в тени деревьев, где сидели местные хулиганы, черные хулиганы, раздавались угрозы и ругань. А потом они стали бросать в нас бутылки. Я садился последним. Бутылка ударилась об автобус рядом с моей головой. Что прикажете делать, Соня? Носить в себе ненависть ко всем черным? Те парни ни хуя в мире не понимают, сидя там на своих скамейках. Я сам был в их шкуре, и хулиганом и бандитом был – знаю психологию этих людей. Они не виноваты, что они такие…

– И на работе они что хотят вытворяют, – продолжала она накаляясь, – попробуй белый опоздать – один раз опоздает, другой, потом с работы вылетит. А черному хоть бы что – его боятся трогать, он может в расовой дискриминации обвинить. Житья от них нет…

– Ты возмущалась антисемитизмом в России, как ты можешь говорить такие отвратительные вещи, – сказал я. – И не одна ты, это ужасно. Ты же знаешь, что, в основном, руками их прадедов, дедов и отцов построена Америка. Они имеют не меньшее право на все здесь, чем белые. Они только последние 15 лет что-то получили. Ты думаешь, они счастливы здесь в своем Гарлеме? Многих из них больше устроил бы Ист-Сайд, но у них нет денег, чтобы жить там… Вообще прекрати пиздеть – ни хуя не понимаешь, говоришь как обыватель. Постыдилась бы…

Это только одна из наших стычек, и одна из граней ее мировоззрения.

Да, я хотел рассказать о полученном от нее удовольствии. Я приехал очень запоздав, едва нашел эту окраину – зеленую и тихую. Я был введен в квартиру, которая и отдаленно не была похожа на американскую. За мной закрылись двери, и я оказался в Одессе. Она подавала мне жареную курицу, салат из огурцов и помидоров, бульон – южно-украинский типичный обед. В Харькове тоже так ели.

Мама ее была похожа на маму Юры Комиссарова, или другого моего провинциального друга, отец в пижаме изредка выныривал в коридор – он вставлял купленный недавно кондишен, отец был похож на провинциального еврейского отца, такими были отцы всех моих друзей. Наверняка он ходил в квартире в больших трусах, пижаму его заставили надеть жена и дочка ради прихода дочкиного гостя. Может, он был бухгалтер, как Андрей. Мама заботливо подавала фрукты – то персики, то арбуз. Я вежливо и солидно отказался от водки и вина.

Позже ее родители отправились к больной тете в госпиталь, а я пошел и лег на диван – отдыхать так отдыхать. Провинция, так нужно, как говорили на Украине, – завязать жир. Один раз можно повыебываться и побыть не в своей тарелке. Соня поставила мне пластинку каких-то одесских остряков – учеников Райкина, я не знал их фамилий – чему Соня простодушно удивилась. – Да, не знаю, – говорил я, – увы. Остряки были скушные и рассчитаны были на людей, работающих в советских научно-исследовательских учреждениях и институтах. Но я слушал их и не злился. Один день в Одессе. Ничего, потерпим. Только здесь, в Америке, я воочию убедился в огромной дистанции, разделяющей Москву и русскую провинцию.

– Может быть, пойдем погуляем в парк, – сказала она, там есть замок, его привезли из Европы на пароходах, разобрав по кирпичику, и здесь собрали.

– Пойдем, сказал я, – здесь все из Европы привезли.