идеологией производства потребления. Принижающей человека до уровня механизма, обслуживающего механизмы. Как объяснение современного мира идеология капитализма/социализма (и марксистского социализма в частности) полностью устарела. Все выкладки г-на Маркса выглядят жалко старомодно, как пыльные кружевные салфетки на буфете у бабушки. (Сколько было затрачено трудов на то, чтобы вывязать их крючками, а девать их некуда! Буфеты не покупают и квартиры ими не обставляют).

Система с барабанным боем продолжает лихо функционировать при мерцании телевизора, но всё это, ей-Богу, потеряло смысл, — я имею в виду, что отсутствует философское или даже простое житейское обоснование — зачем так жить? Зачем доходить до уровня джентльмена, делающего вид, что не замечает идиотизма современной жизни: рекламы кошачьих консервов «Борис» — для активных кошек, всякой истошной хуеты, боевиков о полицейских и милиционерах, где полицейские и милиционеры наделены двумя-тремя гримасами из неисчерпаемой сокровищницы человеческих чувств.

Ей-Богу, начинаешь искренне жалеть о временах, когда угрюмые честные пролетарии швыряли булыжниками в зловещих слуг капитала. Тот мир был ближе к Шекспиру, Эсхилу, к трагедии человека. Поскольку человек трагичен, он неминуемо умрёт, почему его подымают на смех с кошачьими консервами или гладкошерстным уродом актёром, называемым Агент национальной безопасности?

Одновременно где-то в чулане Афганистана Америка втихаря смертным боем забивает каких-то людей, называемых «талибами», которые мне лично ничего плохого не сделали. (Которых та же Америка вооружила лет 15 назад, чтобы они убивали моих соотечественников.) Всё это: и Америка, убивающая талибов на окраине, и гладкий Кот из рекламного ролика — не объясняется в «Капитале». Это всё явления, которых при Марксе и его последователях даже и не было. Придя к этому выводу, я стал потихоньку объяснять какие-то явления современного мира сам. Появились книги «Дисциплинарный санаторий», «Убийство Часового», в голове складывалась до тюрьмы, но в тюрьме я её написал, книга «Другая Россия». Процесс размышления продолжается и в других моих книгах, в книге эссе «Контрольный выстрел» и в переписке с Пшеничниковым рождаются идеи, общие и частные. Какие-то куски идей умирают, или напротив — развиваются. Так, мне всегда нравился оскал сильного государства. А теперь я ношу в себе кощунственную мысль, что (как и город) — государство — это средневековая конструкция, репрессивная по сути своей. Что, может быть, ей место на выставке орудий пыток, рядом с гильотиной, гароттой и Железной Девой.

Я далёк от мысли, что один только я думаю смело. Вот я знаю, что Пшеничников думает. Из его 24- хстраничного письма я извлёк лишь несколько страниц. Он думает там вдалеке и делится со мной своими мыслями, высылая их из Анжеро-Судженска. За тюремным окном мерзко воняет тюремный мусор, его сгребают лопатами слышные, но невидимые зэка. Может быть как раз сегодня мне вручат письмо от Вадима.

Французские мои новые книги пахли типографской краской. Как машинным маслом или керосином. Они были жирные! Буквы и страницы жирные. Оставив меж страниц белый лист, можно было вынуть его с отпечатавшимся текстом. Книги пахли как примус. Я любил каждую новую книгу. Только во Франции у меня вышло 17 книг. Семнадцать!

Francais любили делать книги. Они не экономили. Бумага была толстая, вязкая, поля большие. Текст был размещён с удобным, разумным интервалом, шрифт был удобен как кресла. Единственная проблема, что всё это дебелое тело книги упруго не разделялось на страницы, стоило оставить его на момент, как книга захлопывалась. Читать нужно было обеими руками и иметь закладку, либо, оставляя книгу, переворачивать её спиной вверх. Как французская кухня — французская книга — шедевр. Снимаю шляпу, о французы!

Сейчас я их всех лишился. У меня моего только «очко, очки и тапочки», как гласит зэковская поговорка. Ну это не совсем так, конечно. Во временном пользовании у меня есть английская книга «London in the 60- th». Это книга фотографий крупного формата, и как свидетельствует название, она содержит фотографические снимки лондонской жизни 60-х годов. На обложке юная модель Твигги подымается по лестнице. Щербатый президент Вильсон в манерной позе стоит среди четверых одинаковых как цыплята в инкубаторе Биттлз и смотрит всё куда-то, как бы на невысокий полёт самолёта. Там есть Мик Джаггер — молодой, в компании своих музыкантов-прощалыг идущий по парку — все осовевшие и странноликие от наркотиков. Там есть играющий в карты отец Джеймса Бонда — Ян Флеминг, а с ним рядом, подбоченясь, стоит красотка — символ хорошей жизни. Есть там и совсем юный Шон Коннери — рядом с бутылью водки «Смирнофф». Похожая на юного барашка Сю Лайон — шестнадцатилетняя актриса, сыгравшая, только что в фильме Кубрика, набоковскую Лолитку — запечатлена на премьере своего фильма в Лондоне. Она не смогла посмотреть фильм в Соединённых Штатах, — только после восемнадцатилетия. Там есть похороны Черчиля, каре морских пехотинцев в белых шапочках, с гробом в середине, гроб покрывает английский флаг; снимок сделан сверху. Там есть бутики и модники, домохозяйки и английские девушки, в тёмных очках — короче целая эпоха. Девушка, которая прислала мне книгу из Лондона, написала: «Я думаю, Эд, сейчас ты нуждаешься в тюрьме в Images», т.е. в образах. Девушку зовут Space Angel, и она права. В тюрьме нет пространства, и ежедневно второй год я вижу одну картинку-Image.

От Space Angel я получил ещё несколько книг. Книгу под названием «Terrorism» — невинное историко- теоритическое исследование, только с одной иллюстрацией: на обложке. В объектив фотоаппарата врезана фотография с пресс-конференции баскских сепаратистов — лица их скрыты масками. Но самыми первыми книгами, присланными Space Angel, были: тяжёлое квадратное пособие по йоге, с более чем шестьюстами различными позами, и книга «Mr. Nice», написанная известным drug-dealer(ом) Ховардом Марксом. Этот парень отсидел семь лет в американской тюрьме. Но книга лишь отчасти о тюрьме, на самом деле это подробное описание жизни мистера Маркса, перечисление сортов марихуаны и гашиша, которые он курил, его жён и детей, его путешествий по миру. Траву и гашиш он сбывал тоннами, по всему миру. И даже в Северной Ирландии. В его книге есть портрет американского оперативника, выследившего Маркса, ну что, такой же маньяк как и оперативники ФСБ…

Space Angel — то есть Ангел Сфер, прислала мне из Лондона даже подушку. Я, правда, её не видел, подушка поступила на склад. Но это уже не о книгах.

Ещё у меня есть покет-бук Суворова «Ледоход». Прислал мне её неизвестный мне гражданин из Сибири. Я не очень читал «Ледоход» — перелистнул и всё. Почему-то мне глубоко безразлично, кто на кого собирался напасть: Россия на Германию или Германия на Россию. Важно, кто победил.

У меня есть два Кодекса. УПК, действие которого заканчивается через одиннадцать дней, и Уголовный Кодекс, жестокосердый к свом гражданам как к врагам. Поверх всей этой горки книг, сложенных пирамидой от больших к меньшим, лежат три моих книги, вышедшие, когда я уже сидел в тюрьме: «Охота на Быкова», «Моя политическая биография» и «Книга Воды». Русские книги за последние лет десять стали значительно лучше выглядеть. Ранее они выглядели как одинаково постные убогие гробы. Обложки были скучные. Теперь они выглядят веселее и достойнее, почти как западные. Помню, что обложку моей книги «Oscar et les femmes» (русское название книги — «Палач») сделал для издательства Ramsay мой друг, странный парень, художник Роман Слокомб. Он ходил в шлеме танкиста или авиатора, ездил на велосипеде и дважды был женат на японках. От второй японки у него были суперстранные дети. Так вот, Слокомб срисовал мою физиономию с фотографии, сделанной другим моим приятелем Вильямом Бруи (впоследствии моим недругом). Вильям сделал целую серию суперских, классных, элегантных, исторических фотографий к выходу моей книги «Палач». Он нащёлкал меня в кожаной фуражке, в сапогах, с хлыстом, в кожаном таком набедренном поясе, ошейник, запястья украшены кожаными браслетами с шипами. Всю эту красоту дополняли две голые девки. Был 1986 год, и я был далеко впереди своего времени (а книгу «Палач» я вообще написал в 1982-ом!). В те времена садомазохистская тематика была «табу» для серьёзной литературы. И во Франции, и в Соединённых Штатах. Потому фотографии, гордо принесённые мной в service-de-presse, остались нереализованными по большей части. Одну самую приличную: я в костюме токсидо, с бабочкой и голыми девками у моих ног, напечатал французский «Плейбой». Ещё несколько фотографий были опубликованы там и сям, и всё. Французы испугались. А Роман Слокомб сделал мою физиономию на ярко-красном фоне. Он перерисовал фотографию с бабочкой и в токсидо. Только лицо. Получилось просто дьявольски здорово и страшно. Вообще-то Слокомб был модным автором цветных bande dessinee — комиксов. В книжный бизнес привёл его я. До этого он выпускал книжки, вроде «28 японских туристок» — цветные портреты в рост японок после катастрофы автобуса. В бинтах.

Все мои книги, когда я выехал на ПМЖ в Россию, я вывез к Мишелю Бидо, этот мой приятель жил во флигеле большого парка под Парижем. Книги были в ящиках, и Мишель сгрузил все мои ящики в cave, что