он. — «Нет, — ответил я, — и вряд ли это произойдет в ближайшее время». — «Да ну, — сказал он, — сейчас всех печатают». — «Вы плохо читали мои книги». — «Совсем не читал, — сказал он. — Хотите, я вас напечатаю?» Я сказал, что да, хочу. Мы договорились, что не будем тянуть, я приду к нему завтра в отель. Я пришёл и принёс ему, кажется, шесть, что ли, рассказов. И он уехал. Я не поверил в то, что он меня напечатает.
Приехал он уже в 1989-м, в феврале. И привез мне книжку журнала «Детектив и политика», где были напечатаны два мои рассказа: «Коньяк Наполеон» и «Дети коменданта». Я был действительно счастлив получить в руки первую свою публикацию в России. Вместе с Семёновым приехали его помощники — двое. Имён не помню. Мы второпях выпили у них в номере за мою публикацию, и я убежал. Дома я сел читать свои рассказы по-русски. Предвкушая удовольствие. Первые же строчки «Коньяка Наполеон» образовали у меня на лбу и спине противный больной пот, устремившийся по телу вниз. Рассказ был переписан, почти пересказан, слова в предложении изменили местам, мной отведенным для каждого… Мой прекрасный, мускулистый, сильный стиль был разрушен. Наутро я позвонил в отель. «Кто?! Кто это сделал?» — «Очевидно, редакторша, — угрюмо отвечал Семёнов. — Ну ладно, приезжай, разберёмся. Может, сделаешь корректуру по тексту журнала? Во втором заходе исправим?» — предложил он. «Какую корректуру, тут нужно набирать всё заново!» — «Тогда захвати оригинальный текст рассказа», — попросил Семёнов так же мрачно, но спокойно. Выяснилась вещь простая и очевидная. Редактора в России не даром ели свой хлеб. Они кромсали и причёсывали все тексты, лишая их оригинальности. А новой школы редакторов, понимающей новые условия, ещё не было, не возникло. Потому его редакторша причесала и меня, как привыкла. Семёнов успокаивал меня, объясняя, что 1-й завод был отпечатан всего лишь тиражом в 50 тысяч экземпляров, а будут ещё последующие, и он мне клянётся, что в последующих всё будет как надо. Рассчитывали они на минимум 250 тысяч, а максимум: 500 тысяч экземпляров. Однако мне до сих пор стыдно перед теми первыми 50-ю тысячами читателей за мои оскоплённые тексты.
Тут уместно будет выступить против редакторш. Позднее слезы и истерику редакторши издательства «Молодая гвардия» вызвал мой яростный отпор её вмешательству в текст «Убийства часового». Она попробовала было прополоть меня от того, что она понимала как «сорняки». «Всё вокруг героя превращается в трагедию», — завершил я словами Ницше главу о кровавом нападении на мою жену Наташу 30 марта 1992 года, когда её шесть раз ударили отверткой в лицо. Редакторша посчитала, что это нескромно! «Это моя нескромность, не ваша, — ревел я, — я всегда ощущал себя героем, и не вам устраивать мне обрезание.» Результат был — отличным, в «Убийстве часового» всё выверено, текст свежий и чистый. Последний раз меня кастрировал еженедельник «Аргументы и факты» в конце 1994 года. Я съездил тогда в Крым (где меня три раза арестовывала «Служба Безпеки», последний раз после полуночи на Ангарском перевале по дороге в Ялту в машине службы безопасности президента Мешкова), был выслан из Крыма и написал статью для «АиФ». Сотрудники превратили мою статью в мёртвый памятник моей статье. Я ругался с ними долго, борясь за каждое предложение. «Аргументы» так и печатают тексты оскоплённые, скальпированные, пальцы отрезаны вместе с ногтями, всё уныло и ровно, как приготовленный к захоронению труп.
Редакторши в советское время исполняли и роль цензуры, дабы никакая крамола не просочилась ни в одной фразе, и роль этакого масла, выплеснутого на волны: этим баснословным приёмом пользовались пираты в старых романах, дабы благополучно пристать к берегу в бушующий шторм. Маслометательницы и оскопительницы текстов, обычно жопастые мечтательные тётки с заспанными лицами, сидели в СССРе во всех печатных органах. Поскольку до моего отъезда на Запад меня в СССР не печатали, то я столкнулся с ними только с 1989 года, неизвестная мне редакторша Юлиана была первой. Каюсь, я тогда потребовал уволить к чёртовой матери бедную советскую жертву аборта. Судя по лицу Семёнова и его зама Плешкова, они моей злобности не одобряли. Редакторш я ненавижу до сих пор.
В газете «Лимонка» мы не редактируем тексты, ибо даже у безграмотных есть свой неповторимый стиль. Как-то мы напечатали статью нашего коллеги американца Марка Эймса, редактора журнала «Экзайл». Это была его первая статья, написанная по-русски. В ней было множество отличных свежих перлов, на какие русский автор не способен. Мы их все сохранили, — не стали портить свежесть текста. Ну и что, что это противоречит правилам языка?!
В 1989 году, в декабре, Семёнов устроил мне приезд в СССР. Это был первый после пятнадцатилетнего отсутствия мой визит. Своё ошеломление от увиденного я позднее выразил в романе «Иностранец в смутное время», в 1991 году роман вышел во Франции и в Сибири, в г. Омске (в Омске три раза, каждый раз тиражом в 100 тысяч экземпляров). В романе Семёнов у меня проходит под прозрачной фамилией Солёнов. Архетипический «феодал», сын заместителя главного редактора газеты «Правда» в годы, когда редактором был Бухарин (отца звали Семён, вот сын и взял псевдоним «Семёнов»), «кактус» был моим другом и покровителем всего полтора года. Отец Штирлица, человек, интервьюировавший Отто Скорцени, живая легенда (тут я, видите, пробую перечислить его заслуги) — он сумел остаться живым человеком. Об этом свидетельствует и тот факт, что он протежировал такому человеку, как я — сложному, неоднозначному, с очень плохой уже тогда репутацией. Я даже склонен верить в то, что он подавал бы мне руку даже и сейчас, как председателю Национал-большевистской партии. Предрассудки толпы интеллигентов его никогда не брали. Он сам был неоднозначным: певец советских чекистов и разведчиков, богач, известный миллионам миллионов. Одновременно: алкаш, бабник, слишком хороший отец глупых и жадных дочерей, содержавший на своем горбу орду родственников, нянек, бабок и прихлебателей. (О, как бы я их разогнал, всех этих иждивенцев, пинищами, сапогами в жопы, вон отсюда! Вообще не терплю иждивенцев и наследников. Наследство будем отбирать в пользу государства, когда придём к власти. Я или НБП.)
Вместе со мной были приглашены Семёновым певец Вилли Токарев и актриса Виктория Фёдорова. Опять-таки, все перипетии этого визита есть в книге «Иностранец в смутное время». Себя в этой книге я спрятал под личиной Индианы, но уже в эпилоге не вынес искушения и раскрыл все псевдонимы. Дело в том, что через шесть месяцев после поездки в Россию половина персонажей романа была мертва или клинически мертва. Умер даже эпизодический персонаж — французский режиссер Антуан Витез, живший в те дни со мной в крепости гостиницы «Украина». Умер Сахаров, умерла моя бабка Вера, умер друг мой Колька — Кадик в день, когда я приземлился в Москве. Целые отряды вымерли. Роман давно не переиздавался, но его можно найти и прочитать, отец Штирлица и основатель холдинга «Совершенно секретно» — человек известный, я не стану повторять написанного мной и другими. Здесь я хотел бы остановиться на парижских тайнах, на том, что случилось в Париже в апреле и мае 1990 года, о нескольких смертях.
Совместные планы у нас были большие. Они хотели с Плешковым начать выпускать мои книги. В Париже Семёнов тогда бывал часто, у него был партнер-француз Москович. Позднее этот старый авантюрист объявился в окружении президента Казахстана Назарбаева. Тогда они запустили огромными тиражами в продажу книжки журнала «Детектив и политика» и готовили к публикации первые номера «Совершенно секретно». То есть были заложены первые камни издательской империи, которую потом эксплуатировал младший Боровик. Надо сказать, что в очень коричневых первых томиках «Детектива и политики» встречались отличные вещи. Например, они тиснули «Прощание с Каталонией», Оруэлла. Ещё пара моих рассказов успела увидеть свет в этом журнале. Приезжая в Париж, Семёнов звонил мне. Как-то он привез во французскую столицу свою девку — кажется, она была его секретаршей. Находиться в непривычной роли экскурсовода ему было противно, я это сразу увидел. Он привык тяжело трудиться, напиваться, нажираться, интриговать, встречаться с подозрительными типами, а надо было водить по Парижу тридцатилетнюю крашеную рослую куклу, объяснять и показывать. Я, помню, пригласил его и её в немецкий ресторан на Елисейских Полях, большой, полный пьяных толстых фрицев, шумный, где мы пили пиво, вино, съели гору «шукрута» — немецкого традиционного блюда (чуть подтушённая горячая капуста со всевозможными сортами отварного мяса, сарделек, сосисок и ветчины). Редко кто съедает в таком заведении целиком свою порцию. Я отверг все его притязания заплатить и заплатил, ведь я же его пригласил. Семёнов был очень растроган тем, что заплатил я. Я подумал и, уже расставшись с ним и девкой, понял его трагедию. Я уже шёл по Шамп з'Элизэ (Елисейским Полям) один и понял. Ему, бедняге, всегда самому богатому и известному,
