– Рано начали бросаться, – заметил мой приятель, взглянув на часы. – До обеда даже еще не дотянули. В прошлом году все-таки продержались весь обед и только с наступлением темноты стали сигать в бассейн. Между прочим, бассейн на сваях – запатентованное изобретение нашего хозяина. Он один умеет такие воздвигать над бездной. Вода ведь – масса тяжелая, и при здешних калифорнийских землетрясениях такое сооруженьице должно обладать необыкновенной устойчивостью.
На террасе появилась с колокольчиком в руках жена хозяина.
– Товарищи! Товарищи! Минуточку внимания. Прошу всех к столам, товарищи. Каждый найдет свою фамилию в тарелке.
– Га-га-га, – почти зарыдал Виктор. – Пойдем, товарищ Лимонов, найдем наши фамилии в тарелках. Блядь, так и не отучились от советских привычек. Так и будут товарищами до конца дней своих… Товарищ Лева Школьников, передайте вашему товарищу Додику Шестинскому, что если он не уберет свой ресторан с Вэлшир-бульвара, мы пришьем вашего товарища, – спародировал он кого-то. – И пришили…
– Кого пришили?
– Кого надо, – он внезапно сделался серьезным. – Я забыл, что ты писатель. Тебе скажи, ты завтра в романе используешь. С вами осторожно следует себя вести.
Я пожал плечами:
– Ты путаешь писателей с журналистами.
В банкетном зале, он находился на один этаж выше уровня террасы, обнаружилось, что меня определили за один стол с интеллектуалами. Редактор местной русской газеты, редактор израильского журнала, поэт Борисович, кино – Козловский… Остальных интеллектуалов я не знал. Столы были большие, на десяток человек каждый. Все уже были на местах, когда я занял свой стул. Мне показалось, что интеллектуалы нехорошо поглядели на меня. Виктор «нашел свою фамилию в тарелке» другого стола.
Оказалось, что у вечера есть свой ведущий. Чернявый, с побитым оспой лицом молодой человек в бабочке вышел на эстраду. Да-да, там была эстрада, в банкетном зале дяди Изи, как в клубе, и на ней стояло пианино, возвышался микрофон. Чернявый вышел и сказал, что слово для стихотворного приветствия предоставляется поэту Борисовичу. Борисович – румяный человек небольшого роста с бабочкой, как и ведущий, но с ярко-красной бабочкой в белых брызгах профессионально, не спеша выбрался из-за стола и прошел к микрофону.
– Стихотворение-экспромт по поводу пятьдесят первого юбилея нашего всеми уважаемого дяди Изи Соломицера, – объявил он. – Написано сегодня в десять часов сорок минут утра. – Он выдержал паузу.
Борисович остановился, давая залу прокричать всеми двадцатью столами и двумя сотнями глоток: «Изи-с! Дяди Изи-с!»
Удовлетворенно выслушав зал, он опять захватил микрофон и, рванув его на себя, закричал:
– Так выпьем же, товарищи, за здоровье нашего дорогого Изи Соломицера! Выпьем на «три», товарищи! Раз… два… три!
Интеллектуалы творческого труда за нашим столом, все дружно, торопясь, разлили водку и успели выпить к «три» Борисовича.
– Как чешет Борисович, можно подумать, профессиональный конферансье, а не поэт, – сказал редактор местной газеты. – Он у меня страничкой юмора заведует.
– Так как приветствий и поздравлений поступило великое множество, то мы решили, товарищи, распределить их поровну и зачитать в течение обеда, иначе все вы останетесь голодными, – сказал ведущий. – А сейчас музыкальная пауза…
К пьяно уселся тощий молодой человек в черных брюках и белой рубашке, толстый оркестрант номер два вытащил из-под пьяно контрабас, ведущий взял в руки саксофон, и бригада стала извлекать из инструментов вальс «Амурские волны». Впрочем, я не уверен, может быть, это были «Дунайские волны», я всегда путаю их.
Кончено, в таком достойном доме на столах стояли красная и черная икра, и салат «Одесский», и котлеты по-киевски, и цыплята табака, о, я мог бы посвятить полсотни страниц кулинарии этого празднества, но ограничусь одним заявлением. А именно, базируясь на моем личном опыте многолетней жизни на юге СССР – на Украине, скажу, что ничто не отличало стол лос-анджелесского констракшэн- босса[41] Изи Соломицера от стола начальника стройтреста Молдавской Республики Изи Соломицера.
– Как живет! – восклицает редактор израильского журнала, выкладывая на свою тарелку черную икру из фарфорового бочонка. – Как живет человек!
– В этом году он еще скромно разошелся. Пятидесятилетие свое в прошлом году он пушечными выстрелами отмечал. На террасе установили пушку и шпарили, разумеется холостыми, в ночь. Полиция приезжала. Тоже отметили… Полиция приглашена была… – Редактор лос-анджелесской газеты явно похвалялся, гордясь своим широким соотечественником перед посланцем бедной страны Израиль.
– Завтра Изя устраивает юбилей для американцев. Сегодня для своих. Не хочет смешивать, – сказал мне кино-Козловский.
Он был единственный за столом, кто время от времени обращался ко мне. Все другие меня не замечали. Я думаю, что они, как и Виктор, считали меня писателем-порнографом, но в отличие от Виктора вовсе не радовались этому. В еврейском обществе чрезвычайно развито моральное, семейное начало, и, не отказываясь от бизнеса разложения чужих нравов (в том числе и порнобизнеса), они семейственны и реакционно-патриархальны в своей среде. У меня было такое впечатление, что творческие работники даже сдвинулись от меня, расположились гуще в их части стола. Рядом со мной же было просторно.
Местный «Плейбой-клаб» по «просьбе» четы Вольшонков (как объявил ведущий) прислал дяде Изе Плейбой-Банни[42] – с поздравлением. Одетая в купальник с хвостом и ушами, Банни преподнесла дяде Изе вечную, бессрочную подписку на журнал «Плейбой», и дядя Изя
